Лет двадцать назад он нередко пользовался этим маршрутом, чтобы сократить путь из Бежицы на вокзал, и отлично помнил, что лестница состояла из трех частей. Первая часть стартовала от поворота Верхней Лубянки и представляла собой марш, с которого, за исключением верха, не просматривалась вторая, пологая и длинная, в десятки метров, часть, состоящая из площадок, прерываемых короткими, в несколько ступеней, маршами. Заканчивалась эта часть площадкой, с которой она просматривалась до нижнего марша. Вправо под прямым углом к ней шел последний марш, длинный, в пятьдесят ступенек, и человек, идущий по нему, сразу исчезал от взгляда находящегося внизу второй части; чтобы «хвост» заметил, куда свернул преследуемый на Верхней Лубянке, ему надо было пробежать приличное расстояние сперва по пологой, а затем и по крутой части. А это значило потерять время.

Виктор не спеша дошел до площадки, с которой можно было окинуть взглядом нижние пролеты, и обернулся. Прошло некоторое время, и он уже начал ругать себя за мнительность, как вдруг все тот же тип появился на верхних ступенях первого марша.

Это уже было мало похоже на простое совпадение. Если бы им было просто по пути, Виктор бы сразу увидел его, как только обернулся на площадке, и еще раньше, когда оборачивался внизу Верхней Лубянки; но «хвост» тогда не был виден, как будто свернул от остановки в кусты, выждал, пока Виктор исчезнет из поля зрения, чтобы не вызывать подозрений, и тут же бросился в погоню.

Виктор взял с места наверх. Пятьдесят ступенек, легших на склон высокого берега возле прорытых дождями канав, частных заборов и старых вишен, пятьдесят шагов в высоту; сердце билось в висках, и в мозгу вертелась только одна мысль: «Лишь бы не сбить дыхание… Лишь бы не сбить дыхание…»

«Хвосту» было тяжелее. Ему надо было пробежать расстояние от пушки до лестницы, увидев исчезающего Виктора, броситься до площадки и в довершение рвануть те самые пятьдесят.

Тупик Верхней Лубянки со стороны подъемов завершала широкая площадка с выщербленным асфальтом перед каким-то одноэтажным энергосбытовским силикатным зданием с большими железными дверьми подстанции с одного конца и несколькими окнами, что были забраны веерами стальных решеток брежневских времен. Под крышей в железном ящике горели дежурные лампы. Не доходя до подъемов, Виктор свернул вправо, в промежуток между холмом и зданием; теперь он оказался в тени, прикрытый выросшим прямо у отмостки кустом ивняка. Под ногами предательски захрустел строительный мусор; Виктор нагнулся и поднял небольшой обломок кирпича.

«Если что, долбану по стеклу: сработает сигнализация».

Через несколько минут он увидел из своего укрытия того же «хвоста»; видимо, тот успел вымотаться, оступался и хватался рукой за перила. Дойдя до тупика, незадачливый преследователь поперся напрямую, по полуразмытому суглинку к Фокинскому переулку, цепляясь за ветки и наворачивая на подошвы шматки грязи. Вряд ли обычный прохожий стал бы так делать.

Виктор еще подождал несколько минут; где-то над головой сгустились невидимые тучи, и по неопавшим листьям начал неторопливо стучать ленивый дождь. Хмырь не возвращался. На случай неожиданного появления кого-нибудь из местных Виктор решил легендировать свое пребывание за кустом малой нуждой.

Снизу послышались два голоса – мужской и женский.

«Свидетели. Это хорошо».

Виктор вышел в полосу света фонаря перед зданием и с беспечным видом стал спускаться обратно. На пути ему действительно встретилась парочка под зонтами; дойдя до нижнего пролета, он убедился, что вслед ему никто не топает, со спокойной совестью отправился обратно на остановку и сел в первую попавшую «шестерку». Подниматься наверх по бульвару Гагарина было уже как-то влом, и он предпочел далекий кружный путь, на котором троллейбус не спеша подымается на горку мимо старых купеческих домишек по Урицкого. «Хвост» ему больше не попадался: то ли прекратил слежку, поняв, что его заметили, то ли просто потерял Виктора, растерявшись в микрорайоне у первой школы.

«Кто это может быть? Может, это как раз тот чел, что вызывал меня в гипермаркет? Так тот хотел поговорить. Или они вместе? Все равно – если хотели поговорить, к чему этот «идиотизм с хвостом на Фридрихштрассе»?[9] Или следят не за мной? Я на кого-то здесь похож? Я на себя здесь похож. И чего же я натворил здесь такого, что за мной таскаются по Петровской горе всякие хмызники?»

Мокрый асфальт отражал свет рыжеватых натриевых фонарей над площадью перед Драмтеатром. Покрытые влажными пятнами неоклассические фасады вызывали у Виктора ностальгические воспоминания о Вашингтоне – после возвращения советский ампир вызывал у него стойкие ассоциации с курсом новой демократии и памятью о жертвах фермерского голодомора. Не хватало только какой-нибудь мелодии в исполнении банды Тэда Льюиса.

Угловой гастроном отблескивал стеклянными плоскостями окон и приятной вывеской «Дежурный»; он не только не был переделан в магазин самообслуживания, как это практиковалось в советское время, но, напротив, там был тщательно восстановлен послевоенный интерьер, с гнутыми стеклами прилавков, пузатыми стеклянными шарами и короткими цилиндрами для бакалеи и конфет, стройными конусами на вертушке в разделе соков, белыми античными барельефами на голубых стенах и натюрмортами, изображавшими изобилие. Впрочем, то, что лежало под стеклом, очень напоминало брежневский Елисеевский, только опять же без очередей.

Отсутствие очередей в бериевском СССР пятьдесят восьмого Виктора удивляло меньше: там и войны такой не было, и народ из деревень меньше повыехал, так что карты в руки. Здесь же изобилия надо было достичь уже после основательно подразваленного оккупацией и перегибами села, в котором людей осталось в разы меньше, а село это должно было кормить народу в разы больше.

То, что он увидел вблизи, кое-что немного проясняло. Колбаса, например, была десять – пятнадцать, а то и двадцать за кило; то же самое касалось и других мясных продуктов, включая фарш, котлеты и прочие полуфабрикаты. Молочные подорожали не все – в основном животное масло и твердые сыры, за исключением колбасного. Куры были дороже на треть, яйца – нет. Таким образом, полтора минимума, с которыми его пока не кидали, съеживались в зависимости от диеты до ста двадцати – ста пятидесяти рублей в пересчете на тот же застой. Скромно существовать, особенно при даровой койке и бесплатном общественном транспорте, конечно, было можно, но чтобы более-менее прилично жить, надо было искать либо «левака», либо еще одну постоянную нелегальную работу во вторую смену. Однозначным путем экономии было не пользоваться столовыми и варить в подсобке.

– Скажите, а колбаса у вас только коммерческих сортов? – спросил он у продавщицы, углубившейся в журнал «Здоровье». Вопреки ожиданиям, продавщица тут же отложила журнал и с улыбкой подскочила к прилавку.

– Что спрашивали? В каком смысле коммерческих?

– Ну… по меньшей цене когда обычно у вас колбасу выбрасывают?

– Гражданин, у нас продукты не выбрасывают, – чуть обиженно ответила продавщица, – их привозят свежими и правильно хранят, поэтому они не портятся.

– Спасибо, я про другое немного… Сейчас колбаса у вас только по коммерческим ценам.

– А по каким же? Вам же перечисляют нормированную компенсацию?

«Черт! Они дотации на продукты монетаризовали… монетизировали! Блин, это же опять паспорт нужен!»

– Да я еще не смотрел…

– А вы обязательно проверяйте, вдруг при пересчете ошибка какая. Если что, паспорт сразу берите – и в собес. А пока возьмите, например, свежую останкинскую, ее только завезли.

– Если свежая – свешайте, пожалуйста. Граммов двести.

– Порезать?

– Что? Нет, не надо, кусочком. Да, быстро времена меняются, – задумчиво промолвил Виктор, глядя, как продавщица быстро запаковывает колбасу в пленку.