— Что конкретно он тебе рассказал о том случае в Африке?

Одетта откашлялась.

— Ну, он сказал, что нашел тебя в буше в состоянии нервного припадка, привел к себе, а потом, когда Флоренс немного тебя успокоила, предложил отправляться в свое бунгало. Ночью они с Флоренс пошли к тебе, чтобы проведать, а когда вошли, увидели, что ты висишь в петле. Джимми перерезал веревку и вынул тебя из петли. Другими словами, он тебя спас.

— Джимми тебе солгал.

— Джимми не стал бы так лгать. Это не в его стиле.

— Все зависит от точки зрения. Я действительно бродил тогда по саванне, но вовсе не для того, чтобы предложить себя в качестве поживы диким кошкам. До поездки в Африку я слишком много работал, мне было необходимо встряхнуться, ощутить опасность, чтобы вновь почувствовать себя полноценной личностью. Джимми, конечно, ни черта не понял, схватил меня за шиворот и потащил в усадьбу, обзывая по пути дерьмом, слабаком и жалким человечишкой.

Пока он говорил, Одетта не сводила с его лица глаз и неожиданно для себя пришла к выводу, что верит каждому его слову.

— Значит, вешаться ты не пытался?

— Привязав веревку к потолочной балке? Еще как пытался. Даже, можно сказать, повесился и наверняка бы умер, если бы Джимми не вынул меня тогда из петли. Когда я пришел в себя и понял, что он меня спас, то до крайности удивился. Я-то знал, что заслуживаю смерти. — Калум обнял Одетту за шею, приблизил губы к ее уху и прошептал: — Да, я ужасно перед ним провинился. В ту ночь я переспал с его разлюбезной Флорри.

— Нет! — воскликнула Одетта, стряхивая с себя его руку и отодвигаясь. — Этого не может быть.

— Еще как может! — кивнул Калум. — Когда Джимии приволок меня из саванны к себе домой, я был в ужасном состоянии. Джимми так меня достал, что я его возненавидел. Впрочем, в тот момент я ненавидел всех и вся, включая себя самого и собственную жизнь. Надо сказать, Джимми не был тогда таким милым парнем, каким стал сейчас. Если разобраться, он был даже агрессивным типом. Когда он меня нашел, я без труда расшифровал его взгляд: хочешь подохнуть — подыхай. Но где угодно, только не в саванне. Дело в том, что если бы меня загрызли на открытой местности львы или пантеры, это могло бы дурно отразиться на его бизнесе. Короче, он желал мне тогда смерти, и я это чувствовал. Вот я и подумал, а почему бы мне и в самом деле не умереть? Во всяком случае, смерть разрешила бы все мои проблемы.

Калум снова сделал попытку положить руку на плечо Одетты, но его рука замерла на полпути. Казалось, он припомнил нечто очень важное, о чем ему было просто необходимо ей рассказать.

— Но прежде чем умереть, я решил оторваться по полной программе. Выпить вина, забить косячок, а потом трахнуть красивую телку. Я считал, что при таком раскладе, как у меня, я могу себе это позволить.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да, я трахнул его возлюбленную. Эту сладкоголосую птичку Флорри. — Рука Калума вновь обрела жизнь. Он приблизил ее к лицу Одетты и провел большим пальцем по ее щеке и губам. — Тем самым я хотел отомстить этому здоровенному грубияну за то, что он оскорблял меня и втайне желал мне провалиться в тартарары. А моя последующая смерть, вернее самоубийство, смыла бы с меня этот грех.

Одетта, злобно сверкнув глазами, снова от него отодвинулась.

— Но как она на это пошла?

— Пошла, потому что сама этого хотела. Флорри до того меня хотела, что чуть из платья не выпрыгивала, а этот здоровенный болван ничего не замечал. Короче, когда он оставил меня на попечение Флорри и ушел к своим гостям, я осуществил свое намерение. Я, конечно, не стал ей говорить, что после этого пойду к себе и повешусь — к чему было расстраивать девушку? Тем более Флорри никакой вины за собой не чувствовала и, после того как мы переспали, стала рассуждать о том, как славно мы с ней вместе теперь заживем. Другими словами, она уже успела создать в своем воображении будущее — наше общее будущее. Я до такой степени из-за этого на нее разозлился, что, не говоря ни слова, поднялся с постели и ушел к себе в бунгало. Вешаться.

— Там тебя они и нашли…

— Верно. Когда Джимми проводил гостей, Флорри рассказала ему о своей измене, а также о том, что я, по ее мнению, нахожусь в ужасно подавленном состоянии. Джимми, хотя и был поражен в самое сердце известием об измене любимой, потащился тем не менее ко мне в бунгало и, как ты знаешь, вынул меня из петли. Удивительное дело: в том, что со мной случилось, Флорри обвинила Джимми. Она называла его тупым и бесчувственным и требовала, чтобы он приложил все усилия, чтобы мне помочь. Вот тогда-то Джимми и передал мне рисунки Пикассо — когда узнал, что я на грани разорения.

— Но как она могла позволить себе так обращаться с Джимми? — озадаченно спросила Одетта. — Ведь она, насколько я знаю, его любила?

— Любила, да разлюбила. Но, между прочим, Флорри успела дать Джимми довольно много. Без нее он стал бы таким же пьяницей и развратником, как и его папаша, на которого он до встречи с Флорри стремился походить, не отдавая себе в том отчета. Ну а потом еще эта страшная ночь… Она чрезвычайно сильно его изменила. Как, впрочем, и всех нас…

Одетта, едва сдерживая ярость, подвела итог.

— Значит, благодаря Джимми ты фактически обрел вторую жизнь, получил возможность спасти свой бизнес и к тому же уехал из Африки с воспоминаниями о приятно проведенной ночи с его возлюбленной? Правда, у тебя на шее остался след от веревки, но с этим, согласись, примириться можно — особенно принимая во внимание, что ты приобрел. Флорри, надо сказать, тоже повела себя по отношению к Джимми не лучшим образом…

— Замолчи, — сказал Калум. — Она умерла. Так что из всех нас она заплатила самую дорогую цену. Хорошо еще, она так никогда и не узнала, что полюбила недостойного ее человека. Да, Одетта, да, — с усмешкой добавил Калум. — Флорри считала, что меня любит. Попав в автокатастрофу и умирая, она думала обо мне, а не о Джимми.

— А ты? Ты ее любил? — прошептала Одетта.

— Во всяком случае, не так, как ее любил Джимми, — хмыкнув, сказал Калум. — Джимми-то ей все простил, но я на такое не способен. Если бы она мне хоть раз изменила, я схватил бы ее за красивую задницу и вышвырнул вон из дома.

Одетта широко размахнулась и отвесила Калуму сильнейшую пощечину. Поскольку она все еще держала в руке ключи, на щеке у Калума образовалась глубокая царапина, тут же ставшая наливаться алым.

— Благодарю тебя, — сказал он, дотрагиваясь до кровоточащей ранки. — Я это заслужил. Кроме того, я всегда знал, что ты на такое способна.

— На такое? Это на что же?

— На ненависть. Так что продолжай меня ненавидеть — хотя бы ради Джимми, которому, как ты, похоже, считаешь, я нанес непоправимый ущерб — во всех смыслах. Впрочем, господь свидетель, я себя тоже ненавижу. А вот Джимми меня любит — и я ничего не могу с этим поделать. Он сказал, что Флорри полюбила меня, потому что я куда больше достоин любви, чем он. По его словам, он не стал бы строить ей препоны, если бы она уехала в Англию, чтобы здесь со мной жить.

Теперь лучшего друга, чем он, у меня нет. Ради меня он готов на все. Поэтому я, хочешь не хочешь, должен думать о том, как отплатить ему добром за добро. Поскольку он готов был отдать мне самое дорогое, что у него было, — Флорри, я просто обязан сделать то же самое. То есть отдать ему то, что я больше всего люблю в этой жизни.

— И что же это? — спросила Одетта, глядя на то, как кровь, стекая с его щеки, капает на землю. — Деньги?

Он покачал головой:

— Нет, Одетта, это не деньги. Это — ты.

На землю упала еще одна капелька влаги, потом вторая, третья… К огромному своему удивлению, Одетта поняла, что это слезы.

— Ты хочешь сказать, что меня любишь? — не поверила Одетта.

Он ничего не ответил, опустил голову и стал смотреть себе под ноги. По его щекам текли слезы и, смешиваясь с кровью, капали на землю.

— Но ты не можешь по собственной прихоти дарить одного человека другому! — воскликнула Одетта, приходя в сильнейшее негодование. — Сейчас не Средние века, когда люди вступали в брак в соответствии с желаниями родителей или родственников.