— Когда ты перестаешь думать, что нашел самого интересного, самого замечательного человека на свете, обладателя всех тех качеств, которых тебе так не хватало, и лишенного всех известных тебе недостатков, — сказал Марко.

— С тобой такое часто бывало? — спросил я; мой голос был похож на кваканье.

— Нет, — признался Марко. — Но представим, что да. Этот период заканчивается, и бабах! — остается только играть свою роль, и неважно, что за человек рядом с тобой.

— Не знаю, — опять сказал я. — Мне всегда плохо давались обобщения. Я всегда плелся в хвосте событий. — На самом деле я лукавил: я говорил так потому, что видел в его словах еще один способ возвыситься над происходящим, посмотреть на него со стороны.

— Но ведь глупо делать вид, что ничего не происходит, — сказал Марко. — Что не существует механизмов, которые работают по одной и той же схеме. Или верить, что ты с твоими чувствами — исключение из всех правил.

— Но, может, они есть, — сказал я, в тщетной попытке выпрыгнуть из пруда. — Может, такие исключения существуют.

— В самом деле? — Марко крутил в пальцах пустую рюмку. — Ты даже можешь привести пример?

— Могу, — сказал я. — Мизия Мистрани.

Лицо его застыло, он откинулся на спинку стула, зрачки расширились.

— Возможно, с такой, как она, не было бы никакой колеи? — сказал я. — С ее умом, стремительностью, непредсказуемостью, нетерпимостью, искренностью, с вечными поисками себя?

— И что, по-твоему, с ней бы этого не случилось? — Марко глядел на меня испуганно и растерянно. — Думаешь, с ней не было бы никакой игры по заранее расписанным ролям?

— Не знаю, — сказал я. — Но попробовать стоило.

— Дурацкий разговор, — сказал Марко, взъерошив волосы.

— Перестань, Марко, — сказал я, сам удивляясь собственной ярости. — Ты уже двадцать лет убегаешь и прячешь голову в песок, как трусливый и подлый страус.

— Да что ты понимаешь? — сказал он, вновь уходя в защиту. — Легко отойти в сторонку, нарисовать себе черно-белую картинку и судить всех и вся. И не думать, каково тем, с кем все это происходит.

— По-моему, тысмотрел на эту картинку с еще большего расстояния, чем я, — сказал я, хотя совершенно не был в этом уверен, но обида, копившаяся и сдерживаемая годами, застилала мне глаза и затуманивала разум.

Марко сидел белый как полотно; он, как и я, балансировал на самом краю истины, которая ему самому, вероятно, представлялась неопределенной.

— Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты даже не представляешь себе, что я пережил с Мизией.

— А в чем причина? — спросил я. — Может быть, дело в том, что у нее есть собственный и непростой внутренний мир и она не курила тебе фимиам и не воздавала почести как божеству? Может быть, тебе иногда приходилось из-за нее страдать? Может быть, приходилось уделять ей больше времени, внимания и сил, чем ты рассчитывал?

— Хватит молоть чушь. — Теперь Марко уже не держал никакой дистанции. — Ты все малюешь двумя красками. Видишь только то, что лежит на поверхности.

— Это у тебя поверхностное восприятие. — Я пытался перекричать царящий в пивной гвалт. — Это ты всегда боялся зайти слишком далеко. К чему-то прикрепиться душой. Это ты держался на расстоянии, когда был нужен ей.

— Я не был нужен ей, — упорствовал Марко, но отчаяние быстро брало в нем верх над другими чувствами, выплескивалось из его глаз. — Она всегда была слишком нетерпелива, независима, тверда и упряма и не нуждалась ни в ком.

— Я был рядом,когда она нуждалась в тебе. Когда ее затягивало в водоворот, потому что ты не хотел брать на себя ответственность, не хотел связывать себя, не хотел ничего знать о вашем ребенке.

— Она ушла, — сказал Марко таким слабым, измученным голосом, что мне стало не по себе. — Про ребенка я узнал только в Париже, когда она сказала мне, что уже слишком поздно.

— Однако ты не слишком старался узнать об этом раньше. — Пот стекал по моему левому виску, рубашка была влажной, как лягушачья кожа. — Потому что твои фильмы были важнее, не так ли? Потому что все остальное уходило на задний план? Потому что ты великий режиссер, который знает себе цену?

— Я пытался спасти себя, — сказал Марко с таким отчаянием, что весь мой обличительный пыл угас. Он закрылся рукой; никогда в жизни я не видел его настолько уязвимым. — Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело. Насколько она может быть жесткой, нетерпеливой и нетерпимой. Эта ее манера давить на тебя, не давая передышки, вытягивать из тебя все до последнего, посылать все к черту, если ты не отвечаешь ее ожиданиям.

— А ты не отвечал ее ожиданиям? — Как я ни старался, голос мой звучал враждебно.

— Не всегда, — сказал Марко. — Иногда мне казалось, что все в порядке. Что я отдаю ей всего себя целиком. Иногда у меня не оставалось почти ничего, еле-еле хватало самому, чтобы выжить. Иногда мне надо было побыть одному, освободиться от этого постоянного пресса. А она совершенно не могла этого понять, считала предательством.

— Потому что ее хватает на все, — сказал я. — Она всегда рядом, когда нужно. Она не бывает слишком уставшей, слишком занятой или слишком несчастной.

Марко опрокинул еще одну рюмку водки, но уже через силу, — казалось, что это единственное движение, на которое он сейчас способен.

— Я не понимаю, почему ты не женился на Мизии. После того, как я оказался таким подлецом и улетучился.

— Потому что ей был нужен ты. — Я не смог удержаться от упрека. — А я всегда был только ее лучшим другом, только так она меня и воспринимала. А улетучиться тебе не удалось.

— Даже когда меня не было? — спросил Марко. — Когда я не писал, не звонил, никак не давал о себе знать? Много лет подряд?

— Нет, — сказал я. — Она не переставала думать о тебе.

— Но ведь и она не давала о себе знать, — возразил Марко. — Не искала меня.

— Это должен был сделать ты, — сказал я, отметая заранее все его возможные отговорки.

— Ну, хорошо, — согласился Марко, — но мне не верится, что она только и делала, что посыпала голову пеплом. А этот аргентинец, великий игрок в поло?

— Он был нужен, чтобы выжить, по твоим собственным словам.

Марко улыбнулся — более жалкой улыбки я никогда не видел:

— То есть, это я во всем виноват?

— Да, ты, — сказал я. — Твоя проклятая дистанция. Мизия никогда не чувствовала себя свободной от тебя, она всегда заполняла пустоту, которую ты в ней оставил.

Прежде, чем что-то сказать, Марко обвел взглядом пивную, полную разгоряченных лиц, жестикулирующих рук, громких голосов, смеха, музыки и дыма:

— По сути, я — причина несчастья всех,так? Не говоря уж о себе самом.

Я был готов ответить ему так, как он заслуживал, как вдруг почувствовал страшную слабость. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку стула; мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание от жары, духоты и водки, которая плавила мою кровь.

Из глубины густого мутного сна меня вырвала вибрация, от которой весь дом дрожал, будто во время землетрясения: мозг, казалось, подпрыгивал в черепной коробке, в левом плече пульсировала боль. Я попытался лечь поудобнее, но теперь заныло другое плечо, толчки усилились; через закрытые веки полыхнуло светом, потом я услышал голос Марко:

— Ливио, проснись! Ливио!

Я открыл глаза и резко сел: голову пронзила острая боль, затошнило. Марко стоял у постели, с перекошенным лицом, взъерошенный.

— В чем дело? — спросил я, еле ворочая языком.

Думаю, Марко чувствовал себя не лучше: он стоял, наклонившись вперед, казалось, его вот-вот вывернет наизнанку.

— Сара ушла. Карл тоже, — сказал он.

— Куда? — Мутило меня так, что было непонятно, как мне вообще удалось проспать какое-то время, при любом движении подступала тошнота.

— Ушла от меня, — уточнил Марко. — Уже звонил ее адвокат, предупредил, чтобы я не менял замки на входной двери и не вздумал трогать картины и другие ценности. Хотел зачитать мне список всего, что есть в доме, но я сказал, что не в состоянии его слушать.