Коротко, больше знаками она объясняла, куда ехать, по пустынным в столь ранний час улицам мы домчались до здания, покрашенного в когда-то типичный для Милана желтый цвет, оно стояло напротив причала, куда меня в детстве приводила мама, чтобы показать груженые песком баржи, приплывавшие сюда с реки Тичино по каналам.

— Вот я и дома, — сказала она.

Я въехал во двор, выключил двигатель; хрупкое ощущение близости тут же испарилось.

Самым неподходящим тоном я сказал: «Кстати, меня зовут Ливио», — и протянул руку.

Улыбаясь, она пожала ее: «Мизия».

Мы просидели молча секунд десять-пятнадцать, пока она не предложила: «Почему бы тебе не дать мне свой номер телефона?»

Я воспринял это как чудо; нацарапал номер на обратной стороне штрафной квитанции и попросил ее написать свой, разорвал листок пополам и вышел, чтобы попрощаться: мы еще раз обменялись рукопожатием и чмокнули друг друга в щеку, потом она направилась к двери, открыла ее и, быстро и решительно шагнув внутрь, исчезла.

Я вскочил ни свет ни заря, на удивление бодрый после бессонной ночи, которую провел, ворочаясь в постели и думая о Мизии, чей образ то и дело всплывал перед глазами: бар, она в десяти метрах от меня, окруженная друзьями, она в моей машине, на расстоянии нескольких сантиметров, она исчезает за дверью подъезда, она говорит, она улыбается.

Несмотря на непривычно ранний час, я умылся холодной водой, побрился, оделся с особой тщательностью, но воспоминания не давали покоя: вот она поворачивает голову, чуть наклоняя ее, говорит, и я слежу за движением ее губ, сидит рядом, и я смотрю в ее ясные глаза; а еще звучание ее голоса, необыкновенная естественность, магнетизм, умное и решительное лицо. Казалось, что мир вокруг меняется прямо у меня на глазах: повсюду, куда ни кинешь взгляд, новые виды животных, цветов и растений, в воздухе новые запахи, даже ветер дует по-другому, становится теплее, и тело наливается новыми силами.

Я выждал два часа, прежде чем набрать заветный номер, я все боялся, что еще рано, не хотел выглядеть слишком назойливым; подходил к телефону, клал руку на трубку, представлял, как начну разговор, но все варианты казались пресными, надуманными, слишком детскими и совершенно неостроумными.

Я брался за книгу, пытался читать, но не мог сосредоточиться, садился за стол, принимался рисовать, но мне удавалось сконцентрироваться лишь на несколько секунд, не более; я возвращался к телефону, снова тянулся к трубке, прокручивал в голове очередные реплики, сердце сразу начинало бешено колотиться, и я опять отступал, шел за вишневой настойкой — подарком бабушки — и отпивал глоток, заглядывал в холодильник, где стоял один-единственный йогурт, срок годности которого истек месяц назад. Внезапно мне приходило в голову, что Мизия чересчур красива и мне незачем ей звонить, я просто не сумею ничего ей сказать, а потом вдруг начинал сомневаться, видел ли ее наяву или же придумал от усталости и пережитых волнений. Я смотрел на себя в зеркало в ванной, пытаясь понять, не выгляжу ли я психом, внушаю ли хоть какое-то доверие по крайней мере самому себе, не показался ли я ей смешным, или она все же могла воспринять меня всерьез, и вообще — могу ли я представлять интерес для кого-нибудь помимо близких родственников.

В конце концов я глотнул еще настойки, решительно направился к телефону и набрал номер, записанный Мизией на обрывке штрафной квитанции; пока я слушал длинные гудки, сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Я представлял, как Мизия идет по квартире, залитой солнечным светом, идет той же легкой походкой, которая поразила меня вчера вечером; представлял себе, как она берет трубку, заправляет волосы за ухо, прикладывает к нему трубку. Правдами и неправдами я убеждал себя не сдаваться и дождаться ответа: шантажировал сам себя, подначивал, чтобы продержаться как можно дольше. Я надеялся, что мой голос будет звучать уверенно и не сорвется от волнения посреди первой же фразы, что я не сморожу тут же какую-нибудь глупость; я все твердил себе: «Спокойно, спокойно, спокойно…» — и старался дышать как можно ровнее.

Вместо Мизии трубку взял какой-то мужчина:

— Слушаю.

Ничего не соображая, я тут же выпалил:

— ПриветэтоЛивиомыпознакомилисьвчеравечеромпомнишь? — заготовленная фраза, заученная-переученная вырвалась наружу в совершенно нечленораздельном виде.

Я сразу же хотел бросить трубку, но меня будто парализовало, я и пальцем не мог пошевелить.

— Алло! — сказал мужской голос на другом конце провода.

— Из-звините, м-мне нужна Мизия, — заикаясь, пробормотал я в полном отчаянии.

— Ее нет в Милане, она уехала сегодня рано утром, — сонным голосом протянул мужчина и повесил трубку.

Я так и застыл, склонившись над столом и уткнувшись лбом в телефонную трубку; щеки пылали, гулко колотилось сердце, я чувствовал себя совершенно несчастным, брошенным, нелепым и глупым, я был сломлен и физически, и морально. Мужской голос, ответивший мне, и отъезд Мизии так огорчили меня, что я потерял интерес ко всему на свете, но постепенно голову мою словно остудил холодный сквознячок, принеся с собой облегчение. Я даже стал думать, что такой поворот событий — к лучшему: я словно сбросил с себя груз бесконечных раздумий и тягостных переживаний и вернулся в родные, хорошо знакомые края. Выкинул бумажку с ее номером, поставил диск группы Doors [2]и сделал звук погромче, пытаясь заглушить доносящийся с улицы шум машин; от звуков песни «People are strange» [3]дрожали стекла.

Это было странное время, то летаргическое, то кипучее, напряженное и беззаботное, замедленное, неопределенное, оно казалось мне переломным, хотя я не смог бы определить, какой период в моей жизни закончился и какой начинается. Я никогда не был ни практичным, ни рассудительным по отношению к себе, а сейчас еще меньше, чем когда-либо; я не видел никакой связи между дипломом историка и тем, какое место я могу занять во взрослой жизни, не мог найти ни одной колеи, дороги, тропки, по которой мог бы двинуться вперед без опаски. Мне казалось, что лет в двенадцать-тринадцать я гораздо лучше представлял себе, чем хочу заниматься, а за время учебы в старших классах и университете углубился в дебри отвлеченных идей и понятий, далеких от реальности и практической пользы.

Я жил в квартире-пенале площадью в сорок два квадратных метра — ее мне подарил отец на восемнадцатилетие, так они с матерью договорились при разводе. Вся квартира была в полочках и этажерках, заполненных пластинками Rolling Stones, Боба Дилана, Doors, Джона Майалла, [4]Эрика Клэптона, [5]Майка Блумфилда, [6]историко-географическими атласами, фотографиями из моего путешествия в Индию через Афганистан, там же стояли два толстых тома Стивена Рансимена [7]о крестовых походах, биографии Готфрида Бульонского, [8]Боэмунда, [9]князя Антиохии, Ричарда Львиное Сердце, [10]Саладина [11]Балдуина, графа Фландрии [12]и всех остальных, кто побывал на Ближнем Востоке между 1096 и 1291 годами и за свои дела вошел в историю. Я читал английскую поэзию девятнадцатого века и американские романы двадцатого, кружил по городу на старом голландском велосипеде, питался, в основном, швейцарским шоколадом с начинкой, который мне дарила бабушка; поздно ложился спать и поздно вставал. Каждый день несколько часов кряду я рисовал тушью абстрактные фигурки, напоминающие людей и животных; я не очень-то задумывался над тем, что делаю, просто выплескивал на бумагу не смолкающую ни на минуту, звучащую внутри меня навязчивую мелодию. Свое увлечение я не воспринимал всерьез и считал его причудой, безобидной прихотью.