— Но я не хочу тебя подводить, — самое трудное было позади, и я опять заговорил громко. — Как же свет и все остальное?

— Это не проблема, — сказал Марко. — У нас уже все налажено. Мы уже далеко продвинулись. Теперь нас не остановить.

Весь остаток пути я косился на него, пытаясь по его профилю понять, сколько в его мыслях было разочарования, сколько понимания, а сколько — облегчения.

Я рисовал весь день, и мало-помалу во мне проснулась настоящая одержимость, только я, в отличие от Марко, снимающего фильм, не мог поделиться ею с другими. Наверно, подобное наваждение охватывает каменщика, который кладет кирпичи под палящим солнцем: мои руки занимались делом, в голове не было ни единой мысли, кисточки, казалось, рисовали сами по себе. От акварели я перешел к темпере, чтобы получить более насыщенные, сочные цвета; взял кисти потолще и листы побольше. Я вкладывал в картины всю, какую мог, физическую и эмоциональную энергию и почти не вкладывал энергии умственной, и все же получал неведомое ранее удовлетворение: оно было в тысячу раз сильнее, чем когда я учился в университете, или придумывал вместе с Марко всякие фантастические проекты, или бесцельно и безрадостно болтался на задворках его фильма. Иногда меня мучила совесть из-за того, что я бросил его без предупреждения; а иногда мне казалось, что так я могу хотя бы отчасти перекрыть чувство своей ненужности, которое рождали во мне его отношения с Мизией.

Она как-то зашла ко мне в гости, в перерыве между съемками — у нее было меньше часа, — усталая, возбужденная и, как всегда, одолеваемая сотней мыслей одновременно. Но мои картины ей понравились: глаза у нее заблестели, она сказала:

— У тебя талант. Иди вперед, не останавливайся. Когда я закончу с фильмом, мы покажем твои работы нужным людям. Устроим выставку.

Через две минуты ее уже не было; из окна я видел, как она села на видавший виды мопед своего брата и, подскакивая на брусчатой мостовой, умчалась по проспекту.

Всякий раз, когда я заканчивал очередную картину и отступал на пару шагов посмотреть, что получилось, я казался себе уже не таким никчемным, как раньше. Я надеялся, что Мизия это заметит и изменит свое мнение обо мне; надеялся, что рано или поздно она увидит во мне не просто друга, а что-то более интересное и сложное.

Я зашел пообедать к матери, она до отвала накормила меня лазаньей, жарким, картофельным пюре, напоила шипучим красным вином, а потом спросила, чем я собираюсь заниматься после университета.

— Рисовать, — сказал я.

Она в замешательстве посмотрела на меня и сказала:

— Я имела в виду работу.

— Я тоже, — ответил я.

— Рисование — это не работа, — сказала она.

Еще несколько недель назад я, наверно, стал бы оправдываться или вилять, но сейчас я все время чувствовал на себе настойчивый и ироничный взгляд Мизии.

— Работа, — сказал я.

— Работа значит то, чем ты зарабатываешь на жизнь, Ливио. Ты окончил университет, и я не собираюсь давать тебе деньги, чтобы ты бездельничал, — сказала она.

— Я больше не хочу брать у тебя деньги, мама. Я хочу жить своим трудом, — сказал я, доел сабайон [16]и вернулся домой в еще большей решимости взяться за кисти и краски.

Я зашел пообедать к бабушке, на кухонном столе меня ждали две маленьких пиццы и два сэндвича, купленные за десять минут до моего прихода в баре на углу. Мы сидели на табуретках и ели, она проглядывала материалы исследования о возможных тромботических осложнениях при приеме противозачаточных таблеток, проведенного факультетом эпидемиологии Мичиганского университета, потом сказала:

— Ты на себя не похож, Ливио. Дерганый какой-то.

— Я рисую. Большие картины темперой. Очень яркие.

— Девушка есть? — спросила бабушка, внимательно глядя на меня через бифокальные очки.

— Нет, — слишком поспешно ответил я. — Или да. Но она просто подруга, между нами ничего нет.

— Оно и видно, — сказала бабушка, уткнувшись в свою статью, напечатанную мельчайшим шрифтом.

— Я уже скоро пойду, — сказал я.

— Будешь растворимый кофе? — спросила бабушка.

Я зашел домой к Вальтеру Панкаро повидать Мизию и Марко, мне показалось, что они еще сильнее увлечены своей игрой в зеркальные отражения, что они стали еще более отчаянными, сверхвосприимчивыми и сумасшедшими. Марко отпустил длинную бороду, одежда его была мятой — теперь он жил один, ее некому было гладить; он махал руками и кричал своим звучным, низким голосом, переставлял камеру с какой-то странной, новой для него сноровкой хищника, охотящегося на образы. В его присутствии Мизия становилась похожей на кошку, дикую и ручную, гибкую и порывистую, послушную и непредсказуемую; она по-прежнему будила и питала его воображение.

Увидев меня, она сразу, со свойственной ей порывистостью, подошла поздороваться; спросила, рисую ли я.

— Очень много, — сказал я.

— Только не бросай, пожалуйста, — сказала она.

— Даже не подумаю, — сказал я.

Зато для Марко не существовало ничего, кроме фильма: он поздоровался со мной так, словно не совсем узнал, и через две секунды уже направился в другую точку съемочной площадки, что-то или кого-то проверять, подгонять, организовывать.

Я побыл у них недолго и вернулся домой рисовать. После этой встречи я полностью отдался работе, руки трудились без участия головы, я рисовал, как одержимый, как маньяк, под двойной альбом Doors,мелодия «When the music’s over» [17]звучала снова и снова, звуки Хаммонда [18]бурлили и кипели у меня в ушах, и я начинал верить, что тоже нашел способ уйти от заданной наперед, стоячей жизни.

За три с половиной недели непрерывной работы я написал темперой на бумаге около тридцати больших картин, а съемки фильма Марко закончились. Мизия позвонила мне в одиннадцать вечера: «Такое странное чувство. Мы так долго жили словно в управляемом сне, где ты сам решаешь, что будет дальше, и все остальное неважно. А теперь все кончилось, все там, на пленке, и мы даже не знаем, увидит ли ее кто-нибудь».

На следующий день она зашла ко мне, беспокойная, бледная, исхудавшая. Я показал свои новые картины, и они ей понравились еще больше прежних; она сказала: «Вот видишь, это все было у тебя внутри, надо было только начать». Она явно была рада за меня, рада моим успехам; ее восторг передался мне, от возбуждения я не мог ни секунды устоять на месте и носился по комнате.

Мы пошли перекусить в пиццерию. Мизия говорила без умолку, неудержимый поток энергии, питавший ее во время съемок, бурлил с той же силой и подчинял себе все вокруг. Казалось, она наделена волшебной силой, позволяющей справляться с любыми трудностями, делать людей лучше, убыстрять ход времени.

Но она была расстроена окончанием съемок и беспокоилась из-за Марко, который пока еще толком не знал, что делать с отснятым материалом. Во флорентийской мастерской ей дважды продлевали отпуск, но теперь и он подошел к концу; она разругалась с братом, превратившим их миланскую квартиру в свинарник, и поссорилась с отцом, который звонил ей только затем, чтобы поиздеваться над новоявленной актрисой.

Мизия сказала, что мои картины непременно надо показать какому-нибудь галеристу; она достала из кармана небольшой список художественных галерей, адреса которых нашла в телефонном справочнике и переписала своим каллиграфическим почерком. Такой она была во всем: наивной и практичной; тонкая интуиция в ней сочеталась с самой обычной надеждой и с такой жизненной силой, что невозможно было понять, где начинается одно и заканчивается другое.