— Вот с монетами я намучился. Там висело всего два телефона-автомата. Монеток постоянно не хватало, так мне их коробками возили из офиса.

Он улыбался гордо, как покоритель вершин, как человек, способный решить любую проблему, и смотрел на меня своими светло-ореховыми глазами, предлагая дружбу, а если надо и поддержку; немного красуясь своей надежностью и выставляя напоказ передо мной, близким другом Мизии, свои к ней чувства. Я, как ни старался, симпатии к нему не испытывал, и мне не очень нравилось, что он надавил на Мизию, пусть и ради пользы дела, но и враждебно относиться к Томасу больше не получалось; вот я и застрял где-то посередине, и рот мой кривился в неестественной улыбке.

Мизия, видимо, что-то почувствовала, интуиция у нее была потрясающая, и стиснула одной рукой мужа за локоть, а другой — меня, словно соединяя нас узами дружбы.

— Ну, хватит! — сказала она. — У Ливио замечательная выставка, скоро родятся два малыша, мы наконец-то все вместе, вечер потрясающий, я счастлива, и вы, надеюсь, тоже.

Я сказал ей, что тоже счастлив; за столом все улыбались, сами не понимая почему.

А потом наша компания распалась: ушла со своей подругой бабушка, ушла мама со своим мужем, не простившись с бабушкой, ушел и мой галерист, унося чек, выписанный Томасом; Мизия записала мне на листочке свой новый адрес и номер телефона: «Завтра мы улетаем в Аргентину, но через неделю вернемся в Париж. Созвонимся сразу же». Я остался один с Паолой на внезапно опустевшей улице промышленного ломбардского городка.

Мы ехали на нашем подержанном «рено» по автостраде в Милан; миновали пригород, новостройки, спящие торговые комплексы и гипермаркеты; оба молчали. Время от времени я поглядывал на Паолу, ожидая, что она что-то скажет после такого бурного вечера, где было столько взглядов и разговоров, но она молчала и смотрела вперед.

— Ну что? Как тебе Мизия? — не выдержал я.

Паола выдержала паузу, потом сказала:

— Ну что, очень красивая, живая, умная и все такое.

— Что? — сказал я, раздраженный тем, что говорила она как бы нехотя.

— А что еще? — спросила она, опять же, не глядя на меня.

— Тон у тебя какой-то странный. — Я нервничал, потому что она явно осторожничала и недоговаривала.

— Нормальный тон, — ответила Паола, сдержанная, верная себе и такая далекая от нас с Мизией.

— Так все-таки что? — Я вдруг понял, что ненавижу ее.

— Да ничего. — В конце концов она все же повернулась ко мне. — Если ты так настаиваешь… Пожалуй, она немного перебарщивает. Не то звезда, не то чокнутая. Привыкла быть в центре внимания и слишком хорошо понимает, что производит впечатление. Все ее слушают, хоть она и говорит о том, что касается только ее. Ну, еще она очень симпатичная и благородная, само собой, твоя давняя подруга, сразу видно. Замечательно, что она купила пять картин и помогла продать еще шесть.

— При чем тут картины! — закричал я голосом-мегафоном, которого она еще никогда не слышала. — Плевать на картины! Мне на все плевать!

Я опустил стекло, впустив в салон холодный влажный воздух; я просто кипел от ярости при мысли, что про Мизию можно вот так думать потому только, что она не укладывается ни в какую простую и удобную схему.

Через три недели после встречи на моей выставке Мизия позвонила из Парижа, приветливая и полная добрых чувств:

— Негодяй ты этакий, я все ждала твоего звонка. Сегодня привезли картины, они замечательные! — сказала она.

— Я отвык от того, что тебе можно позвонить, — оправдывался я.

Так и было: каждый божий день я смотрел на листок с номером ее телефона, но так и не решился снять трубку.

— Ну ты даешь, Ливио, — сказала Мизия. — Я уже подумала, что ты во мне разочаровался и не хочешь со мной разговаривать.

— Да ты была замечательная. Появилась тогда, словно чудесное видение!

Паола сидела в нескольких метрах от меня, перед телевизором; сам этот ее неподвижный, устремленный вперед взгляд свидетельствовал, как мне казалось, о враждебных чувствах к Мизии.

— Да ладно тебе, — сказала Мизия. — Передаю трубку маленькому Ливио.

Маленький Ливио подошел к телефону:

— Как поживаешь? — спросил он, но как-то неуверенно, и акцент у него был совсем уж странный.

Я попытался разговорить его, но это оказалось непросто: он явно стеснялся, нас разделяло столько километров, да еще в нескольких метрах от меня сидела просто окаменевшая Паола.

— Скоро увидимся. Я приеду к тебе в гости. А теперь позови маму.

Мизии я сказал, что мы приедем в Париж сразу после рождения ребенка.

— Обещай мне. И сдержи слово! У нас до неприличия большой дом, живите, сколько захотите. И даже есть комната тебе под студию, лучше не бывает, и там верхний свет. Поработаешь лучше, чем в Милане, а главное, мы будем все вместе. Пообещай, что приедете!

— Обещаю. — На самом деле я так и видел, как качу по направлению к Альпам. — Как только родится ребенок — приедем. Решено.

Я положил трубку; сердце сильно стучало от волнения.

— Нельзя отправляться в путешествие по Европе с новорожденным младенцем, — сказала Паола.

От одного ее тона и взгляда у меня начался жуткий приступ клаустрофобии.

— Можешь объяснить, почему ты становишься такой упрямой и враждебной, когда дело касается Мизии?

— При чем тут Мизия? — возразила она. — Просто нельзя так обращаться с ребенком.

— Но ведь он еще даже не родился! — крикнул я. — Мы не знаем, какой он будет! Может, он прирожденный путешественник, откуда тебе знать?

— Ты просто инфантильный, — сказала Паола, и взгляд у нее был по-взрослому возмущенный и упрямый.

— Я не инфантильный, — крикнул я, — а вот ты ведешь себя, будто клуша, сплошные предрассудки и предубеждения; ребенок еще не родился, а мы уже словно в тюрьме!

Она посмотрела на меня, словно на буйнопомешанного или на сбежавшего из зоопарка зверя; я бросился, налетая на мебель, к входной двери и скатился по лестнице, во власти исступленной ярости.

Через два дня пришло письмо от Марко, из Перу.

Кукабуру, 1 января.

Эй, Ливио, с Новым годом!

Надеюсь, рано или поздно ты получишь это письмо и тебе удастся его прочитать, хотя лента в пишущей машинке почти высохла, плюс западают две клавиши, но, как ты сам понимаешь, вряд ли в этой глуши стоит искать ремонт машинок. Короче:

Я в Перу, потому что А) чисто случайно (или не случайно) встретил в одном баре в Лондоне двух чокнутых парней, которые связаны с местными ребятами, тоже психами, и Б) из ощущения, что не существуеттого, чего ты не видел своими собственными глазами. И я решил, что моя работа может обрести хоть какой-то смысл, если делать ее так, как я делаю сейчас. Попутно я выяснил, что в самой моей работе есть нечто магическое и благодаря ей я могу оказаться в таких местах и обстоятельствах, куда никак бы не попал.

По логике вещей, все наоборот: люди должны становиться агрессивными и закрываться от тебя, когда ты их снимаешь, и раскрываться, идти тебе навстречу, когда ты просто хочешь с ними поговорить. Но эволюция (или регресс) шла так далеко, что с кинокамерой ты можешь подойти к людям, которые, будь ты без камеры, тут же бы тебя пристрелили, даже не поинтересовавшись, кто ты; пожалуйста, — смотри что хочешь, задавай любые вопросы, какие хочешь, ходи, где тебе вздумается, и никто в тебя не стреляет, даже не собирается (меня пытались убить только один раз, когда я был без камеры и ничего подозрительного не делал). То, что эти люди раньше камеры в глаза не видели, дела не меняет. Возможно, это связано с тем, что отснятый материал как бы существует в другом, параллельном мире, где вся информация — беспристрастная, столь безрассудно и некритически беспристрастная, что с ней можно делать все, что хочешь, и никто ничего не заметит.

Здесь вообще все довольно странно, поселения в глухих джунглях, совершенно разрушенные городки, время течет медленно, иногда кажется, что вообще стоит на месте, а потом вдруг несется вскачь. Надо быть постоянно готовым к тому, что из состояния полного покоя неожиданно попадешь в самый водоворот событий, причем события эти могут оказаться малоприятны, а их последствия и того хуже.(Позавчера погиб один очень славный парень, водитель грузовика, на котором я сюда приехал: пошел за бензином, а его подстрелили и повесили на дереве за ноги; когда мы его нашли, он еще дышал, но мы уже ничем не могли ему помочь, только слушали, как он хрипит в агонии, будто козленок с перерезанным горлом, и так всю ночь. Вся наша аптечка — две упаковки стерильных бинтов да пузырек стрептомицина с давно истекшим сроком годности.)