Потом, прямо посреди разговора обо всем сразу, она заперлась на добрых полчаса в туалете и не отвечала, как ни звал ее, как ни колотил рукой в дверь маленький Ливио. Наконец она вышла с изменившимся лицом, сказала сыну: «Мамочка устала», — и скрылась в своей комнате. Я забеспокоился и пошел к ней, а она покачнулась, будто вдруг лопнула державшая ее струна, и упала ничком возле кровати на книги, подушки и все остальное, что валялось на полу, потому что я так и не убрал вещи на место, пока ее не было.

Я бросился к ней, крикнув заботливо-бесполезное: «Мизия, что с тобой?» Она лежала с закатившимися глазами, жутко бледная, бледней обычного, и, похоже, не дышала.

Я почувствовал себя на грани между полной паникой и леденящей ясностью сознания; один лишний вздох или одна только лишняя мысль — и соскользну «не туда». Каким-то чудом мне удалось соскользнуть в леденящую ясность: я схватил за руку маленького Ливио, который в ужасе замер на пороге комнаты, потащил его в детскую со словами: «Поиграй-ка, пока мама отдыхает», запер его там и быстро-быстро, но не сбиваясь на бег, вернулся к Мизии, стал бить ее по щекам, чтобы привести в чувство, потом оттащил к стене, засунул ей за спину подушку и стал тормошить и трясти, подул в лицо, все пытаясь понять, дышит ли она, но мне мешало то, что маленький Ливио кричал и плакал в своей комнате, колотясь как бешеный в дверь; тогда я опять стал бить ее по щекам и трясти, повторяя: «Мизия, просыпайся, Мизия», пока наконец она не открыла глаза, но тут же снова их закрыла.

Лед внутри меня треснул, оттаявшая кровь с пугающей быстротой побежала по венам. Я помчался на кухню, поставил воду на огонь, вытащил банку гранулированного кофе, кинулся опять к Мизии — убедиться, что она дышит, хотя и с закрытыми глазами и запрокинутой головой, опять помчался в кухню, крикнув «Сейчас, сейчас!» маленькому Ливио, который все еще кричал и колотился в дверь своей комнаты, вернулся в комнату Мизии с чашкой кипятка, куда высыпал не меньше десяти ложечек к кофе, посадил ее и попытался влить в нее этот кофейный концентрат, что было не просто, потому что губы у нее были сжаты, но в конце концов все получилось и она подскочила с криком: «Ай, горячо!»

Мизия смотрела на меня расширенными зрачками, словно вернулась откуда-то издалека, и я чувствовал, как приливом крови расходится по телу облегчение, так что закружилась голова и сотнями иголок закололо руку, которой я поддерживал ей голову.

Я заставил ее выпить кофе, не дожидаясь, пока он остынет, кое-как поставил ее на ноги и попытался провести ее по комнате, но она заваливалась то на одну сторону, то на другую, да и вещи на полу мешали.

— Помоги мне лечь. Мне уже хорошо. Мне бы только полежать минут пять, — сказала она.

Я помог ей лечь и подсунул под голову пару подушек, хотя на самом деле не был уверен, что это правильно, как и не был уверен, что ей уже хорошо: я склонился к самому ее лицу, не дыша и чувствуя, что сердце у меня колотится в два раза быстрее, чем обычно. Мизия скривила губы в натужной улыбке.

— Честное слово, Ливио, все в порядке. Мне уже хорошо. Посплю немного. Там маленький Ливио плачет, займешься им?

Я посмотрел несколько минут, как она спит, и пошел к маленькому Ливио.

Он сидел на полу, и по щекам у него текли слезы обиды и непонимания, а кругом валялись поломанные игрушки и клочки бумаги; он запустил в меня пластмассовым космонавтом без головы и стал кричать: «Дурак! Злой дядька! Паук! Муравьиный лев!» и другие обзывалки, которым я его научил.

Чтобы успокоить его, я прошелся по комнате, как обезьяна, я приставил к бровям ладони и показал, как смотрит филин, потом стал кричать «Охит! Оивил!» голосом дятла, и в конце концов он улыбнулся через силу.

Потом мы вместе рисовали, но я нет-нет да поднимался и шел посмотреть, как там спит его мать и дышит ли она.

Мизия проспала шестнадцать часов подряд, а когда проснулась, стала колоться. Оказалось, что все это тянется уже не один месяц, с того самого времени, как она вернулась к людям после долгих лет безопасной, замкнутой, душной жизни с козами. До Колумбии ей удавалось держаться в разумных пределах, но за те пять недель рухнули последние заслоны, ее выкинуло в открытое море и завертело течением. По рассказам Мизии, в местной администрации фильма были настоящие наркоторговцы, на съемочной площадке ходило столько кокаина, что через день-другой на нем сидело уже три четверти съемочной группы и актеров. Сама она стала подмешивать кокаин к героину, как научил режиссер, который тоже кололся: надо же было чем-то компенсировать усталость, скуку, бесконечное ожидание на съемочной площадке, неестественность происходящего, тоску по маленькому Ливио, свою обособленность и отвращение к собственной роли; день ото дня она все увеличивала дозу и все меньше думала о последствиях.

Когда у нее была ясная голова, она называла вещи своими именами, оперируя такими понятиями, как граммы и цены, частота приема и каналы поступления наркотиков; но в основном Мизия будто недооценивала опасность или представляла все это как свой личный вызов миру.

Я пытался уговорить ее задуматься над тем, что она саму себя разрушает, но Мизия говорила:

— Не преувеличивай.

Или:

— Лучше, что ли, когда люди каждый день глушат алкоголь литрами? И никто им слова не скажет, закон-то они не нарушают.

Или:

— Что такого я делаю?

Или:

— Ты хочешь, чтобы я себя холила и лелеяла, а потом жизнь распорядилась мной по своему усмотрению?

Или:

— По-твоему, все вокруг так прекрасно: продюсеры-воры, политики-сволочи, автомобили, телевидение, бомбы и все остальное?

Или:

— И что, этот мир стоит того, чтобы оставаться в здравом уме и трезвом рассудке?

И добавляла:

— Я и так,Ливио, в здравом уме и твердом рассудке.

Я отвечал, что наркотики не выход и что в них нет ничего благородного или хотя бы привлекательного.

— А те, кто их не принимает, такие все благородные? Да этим ублюдкам наплевать на все, кроме денег и карьеры; переступят через тебя и даже не заметят!

— Наверно, нормальные люди — это какие-то другие люди, — отвечал я.

— Например? — настойчиво спрашивала Мизия; весь прошлый день, всю ночь и все утро она безостановочно кружила по квартире.

— Например, твой сын, — отвечал я. — Или я, например. Или Марко, например.

— Тоже мне, нашел нормальных, — отвечала Мизия. — Сам знаешь, что это не так.

— Хорошо, но мир не станет лучше от того, что ты сделаешь себе харакири, — отвечал я, и у меня болели голосовые связки от того, что я пытался ее перекричать.

— Меня тошнит от этого мира, — говорила Мизия. — Он меня не интересует.

— А твоя семья? — говорил я.

—  Какая такаямоя семья? — говорила Мизия. — Отец и мать? Очень я им нужна, они только собой всегда и занимались.

— А твой сын? — говорил я.

— Ливио отлично живется, — отвечала Мизия. — Было бы хуже, достанься ему идеальная мамаша, внушающая, что жизнь — сплошная реклама печенья.

— А больше ничего не существует? — Я практически исчерпал все свои силы. — Ничего такого, чем бы можно было заняться?

— Например? — спрашивала Мизия, продолжая расхаживать туда-сюда по неубранной комнате. — Выставить себя на продажу? Стать привлекательным, ходким товаром? Ждать покупателя на рынке сердец, или идей, или просто тел?

Остановить ее было невозможно — по крайней мере, у меня не получалось: она была упряма, как житель пустыни, который скорее умрет от жажды, чем протянет руку за предложенным ему ведром воды.

Металлическую коробку с наркотиком она держала в ванной комнате: два пакетика со слабым медицинским запахом, а в них — частично слипшийся в кристаллы белый порошок. Пару раз я был готов спустить его в унитаз, но мне казалось, что это все же насилие над личностью, и потом я боялся, что у Мизии начнется ломка, да и не сомневался: через час-другой она раздобудет себе новую дозу.