Вернулся, весь запыхавшись, толстый водитель с табличкой. «Синьора Энгельгардт, синьора Энгельгардт», сказал он, рисуя в воздухе телефонную трубку, чтобы объяснить, как он все прояснил. Паола бросила на меня пронзительный взгляд, полный укоризны.

Ни слова не говоря, я отдал водителю тележку с чемоданами; мы сели в неповоротливый черный «линкольн» и поехали в Буэнос-Айрес; всю дорогу мы так напряженно и обиженно молчали, что даже дети притихли.

«Муфлон де оро» оказался старой роскошной гостиницей в центре города; в холле — сплошь темное дерево, блестящая латунь, бордовый бархат; на ресепшене, стоило мне произнести свое имя, все лица озарились улыбками, а головы склонились в знак уважения, швейцар подтвердил вполголоса, что мы гости сеньоры Мизии Энгельгардт и что она ждет нашего звонка. Девушка в розовом костюме, почти не оставляющем ей свободу движения, отвезла нас на последний этаж в забранном в клетку лифте и провела в номер-люкс с деревянными полами, диванами, креслицами, пуфиками в каждом углу, зеркалами в золоченых рамах и тяжелыми портьерами.

— Простенькое такое место. За две ночи мы тут истратим все, что взяли с собой, — сказала Паола, как только девушка вышла; взгляд у нее был многозначительный.

— Мы их гости, — отрезал я сухо, хотя поначалу и не собирался принимать такой подарок. На самом деле я не мог, как ни приглядывался, найти хоть какое-то соответствие между обстановкой места и вкусом Мизии, разве что всю эту роскошь смягчала ее бесконечная ветхость. Но даже букет на столике в гостиной Мизия наверняка сочла бы слишком уж претенциозным; уж я-то знал, что все это не в ее вкусе, и чем больше я обо всем этом думал, тем больше удивлялся, почему Мизия послала за нами водителя, а не приехала сама в аэропорт. Хотелось побыстрее понять, как сильно она могла измениться с тех пор, как мы с ней виделись в последний раз, и насколько серьезно, и какие грани ее многогранной натуры могли за это время проявиться в ущерб остальным.

Я снова попытался позвонить ей, но какая-то женщина, судя по голосу — прислуга, ответила, что Мизии нет и неизвестно, когда она вернется.

Паола занялась детьми: их надо было сводить в туалет, дать попить, переодеть, а они продолжали хныкать из-за всяких пустяков, пока с изумленным любопытством не прилипли к телевизору, где говорили по-испански.

— Сколько мы пробудем в Буэнос-Айресе? — спросила Паола.

— Недолго, думаю, — как можно небрежнее ответил я: с Мизией я никогда до конца не чувствовал хозяином себя самого, но все же хотел заранее защитить ее от любых нападок. — Думаю, мы очень скоро уедем за город.

— Что значит «думаю»? — сказала Паола. — Что значит «очень скоро»? Завтра, послезавтра? Или мы так и будем здесь сидеть, пока Мизия не соизволит сообщить нам свои планы?

— Почему у тебя такой тон? — сказал я. — Ведь она из лучших чувств пригласила нас к себе.

— Нормальный тон, — сказала Паола. — Просто хочу узнать, какие у нас планы, по-моему, это вполне нормально, разве нет?

— Мизия сейчас позвонит, вот увидишь, — сказал я. — Ей хотелось, чтобы мы приехали и ни о чем не думали.

Паола кивнула головой, но осталась при своем мнении. Я понимал ее, но это не мешало мне злиться на нее за то, что она все равно будет стоять на своем и не способна увидеть происходящее в другом свете, отнестись ко всему этому попроще, полегче. Мы прождали Мизию еще час, ошарашенные сменой часовых поясов и сезонов, потом, понимая, что до вечера еще далеко, никто не звонит, дети капризничают, а напряжение между мной и Паолой все нарастает, словно мы собираемся взять друг друга измором, я предложил пойти прогуляться по городу.

Нескончаемый поток транспорта наполнял гулом близлежащие улицы, отражался в стеклах домов, в воздухе пахло бензином и отработанной соляркой, по тротуарам быстро перемещались толпы людей; можно было подумать, что мы в каком-то американском или европейском мегаполисе, если бы не разрушенные здания то здесь, то там, что было странно. Паола шла, держа Веро за руку, с застывшим выражением неодобрения на лице; когда я спросил ее, что не так, она ответила: «Ничего, здесь чудесно». На самом деле город не выглядел красивым, сплошные машины, грузовики и автобусы, пневматические молотки царапали воздух самым резким, жестким, трескучим грохотом, что мне доводилось слышать; главное, здесь не хватало открытого или, наоборот, защищенного пространства, и я не понимал, как среди бесконечного скопления строений глотнуть свежего воздуха и передохнуть. От жары у меня разболелся живот, походка стала неуверенной, беспощадный белый свет заставлял жмуриться, я вел Элеттрику за руку и поглядывал по сторонам, стараясь не потерять двух других членов семьи, вовремя перейти с ними через дорогу и выбрать не слишком утомительный маршрут. В конце концов мы зашли в бар, сели на табуреты и в полном молчании выпили холодного чая, глядя на поток автомобилей сквозь стекло с рождественскими наклейками.

Когда мы вернулись в гостиницу, от Мизии все еще не было ни слуху, ни духу. Я набрал ее номер, но прислуга снова сказала мне, что ничего не знает. Паола как раз снимала с Веро ботиночки и не смотрела на меня, но я чувствовал ее раздражение, словно настойчивую волну высокочастотных колебаний.

— Наверно, она очень занята, готовится к поездке за город. И очень скоро объявится, — сказал я.

— Разумеется, — ответила Паола. — И тебе все это нравится, чем дальше, тем больше.

— Давай не будем? — Я старался говорить уверенно, чтобы не выдать внутреннего смятения.

Утром Мизия все еще не объявилась, от нее не было никаких известий, а на ресепшене, когда я звонил справиться о ней, всякий раз отвечали: «Сожалеем…»

Мы опять вышли в город, где хозяйничали шум, жара и беспощадное солнце, и долго бродили, как маленькое затравленное стадо туристов, пока, наконец, не нашли убежище в зоопарке. Мы побрели по аллейкам с клетками страусов, верблюдов и лам и рухнули на скамейку у бассейна с тюленями, потому что от воды веяло прохладой. Лишь у крохотного Веро еще оставался какой-то запас энергии, он требовал, чтобы мы сейчас же встали и пошли смотреть других животных. Мы с Паолой совсем перестали разговаривать друг с другом напрямую и теперь общались только через него: говорили ему «Спроси у мамы» или «Пусть тебя папа понесет». А город продолжал громыхать, лязгать, скрежетать прямо за оградой зоопарка.

— Видно, она совсем про нас забыла, — в какой-то момент сказала Паола, следя за тем, как Веро кидает камешки в бассейн с тюленями. — Встретила кого-нибудь или чем-то занялась, а про нас и не вспоминает.

— Что-то мне не верится, — сказал я, хотя уже ни в чем не был уверен.

— Не верится? — переспросила Паола, стараясь и дальше не смотреть на меня. — Значит, на самом деле это возможно?

— Да нет же, — сказал я, — Мизия не из тех, кто может кинуть. Уж не друзей-то в любом случае.

— Потрясающая женщина, — сказала Паола. — Просто изумительная.

Я был не в состоянии продолжать этот спор; я совершенно изнемог от жары, шума и томительного ожидания.

Когда мы вернулись в гостиницу, нам передали послание от Мизии: «Позвони мне». Я бросил взгляд на Паолу, но удержался и не сказал ей: «Вот видишь?» Паола повела детей смотреть на стоявшие в холле витрины с дизайнерскими шелками и золотыми браслетами.

Мизия сразу же сняла трубку.

— Где ты был?

— Гулял, — ответил я, пораженный тем, что ее голос звучит так близко. — Все равно мы ничего о тебе не знали.

— Тебе понравился город? — спросила она, и не думая извиняться, что не объявилась раньше.

— Как тебе сказать, — ответил я. — Мы мало что видели, но вообще-то он немного давит на психику. Какой-то бестолковый и бесформенный, нет открытых пространств, нет панорамы — ведь так?

— Да. Единственный в мире город на реке, где реку не видно. А река-то немаленькая.

Я вспомнил описание Буэнос-Айреса тридцатых годов, на которое наткнулся, когда читал у Мизии в Париже биографию Сент-Экзюпери, и мне захотелось поговорить с ней об этом.