— Я художник, а не сутенер и не проститутка, — сказал я.

— Но свои картины ты продать хочешь, — сказала галеристка. — Иначе ты бы здесь сейчас не стоял. А раз ты их продаешь, то не помешало бы, чтобы их рыночная стоимость росла от выставки к выставке, из года в год, а не оставалась бы неизменной, как цена на хлеб.

— Я уже не уверен, что хочу их продавать. Я уже не уверен, что вообще хочу что-то делать в этой стране.

— Мой дорогой Ливио, везде будет то же самое. Чтобы вести себя как дикарь и нелюдим, нужны средства. Если их нет, то, поверь мне, участь твоя незавидна. Очереди из желающих понять тебя, мой дорогой, пока не видно.

Я вышел на улицу в таком состоянии, будто у меня в кармане лежало медицинское заключение о моей неизлечимой болезни: казалось, я наглотался яда и он сжигает мне горло и легкие; я шел, согнувшись и еле дыша. Мне казалось, что я достиг мертвой точки моих взаимоотношений с миром, и виноват в этом был не мир, а я; казалось, что я целиком растерял дарованные мне любопытство, интерес, порывистость, прошел мимо всех приоткрытых и распахнутых дверей на моем пути и при этом не получил взамен ни удовольствия, ни удовлетворения, ни ключей от другой жизни. Казалось, я двигался вперед, придавая значение только мечтам, обманчивым ощущениям, искажению реальности, не обращал внимания на очевидные вещи и даже не пытался подготовить хотя бы самый скромный арсенал для защиты и нападения в случае необходимости. Все дело в том, что я не хотел взрослеть до тех пор, пока жизнь не навалилась на меня всей своей тяжестью, но и тогда я не перестал вести себя как ребенок: не желая ничего понимать, не желая меняться и продолжая упорно идти навстречу миражам. Дальше пути не было, и резервы исчерпаны до конца.

Домой я добирался целый час: поехал кружным путем и полз в потоке машин, как таракан, отравленный инсектицидом. Но мне и не хотелось доехать: я бы предпочел навсегда остаться в салоне автомобиля, распавшись на составные части.

Но я доехал и даже смог найти свободное место у тротуара, смог дойти до дома. Я задержался перед уродливым зданием, выстроенным в типично фашистском стиле: помню, какими отвратительными показались мне эти карнизы, когда я впервые их увидел. Меня затошнило при одной мысли о зеленоватом мраморе в холле, я сбился с шагу, вспомнив бледное лицо консьержки за стенками ее аквариума. Я подошел к стеклянной двери, надеясь, что хотя бы не увижу собственное отражение, и тут от оглушительного автомобильного гудка у меня чуть не лопнули барабанные перепонки; я дернулся как припадочный и резко обернулся.

Старый зеленый праворульный «ягуар», стоявший на другой стороне улицы, выглядел более потрепанным, чем «ягуар» Марко, но это был именно он, потому что сам Марко бежал ко мне, яростно размахивал руками, и кричал:

— Ливио!

Все мои не-чувства разом сжались внутри, я сглотнул, прищурил глаза, отвернулся и пошел ко входу в подъезд.

Марко догнал меня на середине тротуара и схватил за руку:

— Подожди!

Я оттолкнул его, отвернувшись в сторону, что было непросто, потому что мы стояли вплотную друг к другу.

— Оставь меня в покое. Нам не о чем говорить.

Марко отпустил меня, но через два шага опять догнал и загородил дорогу.

— Ливио, постой, — сказал он. — Дай мне хоть минуту, я же специально приехал, черт возьми. Я со вчерашней ночи за рулем.

— Это твои проблемы. — Я не сводил глаз с ручки стеклянной двери, но он все равно оказывался у меня перед глазами, усталый, небритый, с всклокоченными волосами.

— Поздно. Всего хорошего. — Я оттолкнул его плечом, и у меня больше ни на что не осталось сил.

— Черт тебя дери, остановись на секунду и послушай! — закричал Марко так оглушительно, что в любых других обстоятельствах я бы поразился сходству с моим прежним голосом-мегафоном. Мы уже подошли к подъезду, и на меня неудержимо надвигались стеклянная дверь, зеленоватый мрамор и аквариум с консьержкой.

— Подожди, сукин ты сын! — кричал Марко. — Кем ты себя возомнил, образцом непогрешимости? Стоит оступиться, и ты тут как тут? Вынес приговор и всё, разговор окончен?

— Это был не просто разговор. Во всяком случае, для меня. — Я уже прошел через стеклянную дверь, консьержка уже смотрела на меня исподлобья из-за стенок своего аквариума, встревоженная происходящим за моей спиной. Я двинулся к лифту, разрываясь между желанием исчезнуть и желанием броситься на Марко с кулаками, чтобы расквитаться за чувство опустошенности, от которого у меня перехватывало дыхание. Дрожащим пальцем я нажал на кнопку вызова лифта, зрение сузилось до одной точки — красного огонька передо мной.

Марко ворвался в холл, будто грабитель в банк, с криком:

— Если хочешь знать, я их послал ко всем чертям! Сбежал со съемочной площадки через пять дней, если хочешь знать! На мне теперь висит неустойка в два миллиона долларов, если хочешь знать! Большое кино закрыто для меня навсегда, если хочешь знать!

Лифт уже приехал, огонек стал белым, как маленькое зимнее солнце, от него так же чуть слезились глаза. Я повернулся к Марко.

Он стоял на лестнице из зеленоватого мрамора, на три ступеньки ниже меня: руки в карманах куртки, взгляд такой же потерянный и разочарованный, как во времена нашего знакомства, но сейчас в нем отчетливее проступали отчаяние и ирония; он казался нищим, который когда-то был принцем.

— Я такой, какой есть, и пусть меня бросает из стороны в сторону, но предложить мне больше нечего, если хочешь знать, — крикнул Марко.

Я смотрел на него с высоты трех разделявших нас ступенек, консьержка смотрела на нас, высунувшись наполовину из своего аквариума, как огромная глубоководная рыба; я шагнул ему навстречу и чуть не скатился кубарем по лестнице: у меня подкашивались ноги, слезы наворачивались на глаза, и я ничего не мог с ними поделать.

Через два часа, когда мы уже выехали на автостраду Милан-Турин, за которой нас ждала Франция, а потом и весь мир, я рассказал Марко о Мизии и Амстердаме.

Он бросал на меня беглые взгляды, вокруг губ легла складка.

— Она там одна? — наконец спросил он. — То есть только с детьми?

— Да, — сказал я. — Во всяком случае, была одна, когда мы разговаривали по телефону две недели назад.

Марко смотрел на дорогу, руки крепко держали руль. Из динамиков лилась песня «Ramblin’ on my mind» [51]в исполнении Эрика Клептона, — концертная запись семидесятых: в первой части голос плывет по упругим и напористым волнам блюза, они набегают и откатываются назад. Марко медленно, очень медленно повернулся ко мне, я не мог разглядеть его глаза за темными стеклами очков, но все равно чувствовал его взгляд.

— Ты очень расстроишься, если мы сделаем крюк и навестим ее? — спросил он.

— Очень, — сказал я.

Первая часть подошла к концу, теперь электрогитара взбиралась по полутонам на каждый следующий виток, и переход к «Have you ever loved a woman» [52]искрился и переливался, как хрусталь, вода и сталь, сплавленные воедино; звуки лились так свободно, что казались неуловимыми, но гитара твердо прокладывала свой намеченный нотами путь, и ее мягко, настойчиво и неотступно поддерживали фортепьяно, бас-гитара и ударные.

Романы Де Карло созвучны разным поколениям, которые находят на страницах его книг невероятное умение рассказывать о чувствах и «фотографировать» наше время.