В шесть часов я поехал за Марко, так и не оправившись от шока, но когда он спросил, что со мной такое, ответил: «Ничего». На моем «пятисотом» мы добрались до дома Сеттимио Арки, который должен был отвезти нас в Лавено на своем старом «мерседесе»; всю дорогу я пытался придумать, как сказать Марко о Мизии, но в голову ничего путного не приходило. Все мне казалось слишком абсурдным; я начинал нервно смеяться еще до того, как произносил хотя бы слово.

Потом, на автостраде, под рассказы Сеттимио о том, как в Сан-Франциско он смотрел из-за кулис концерт Джими Хендрикса, [23]и коварные вопросы Марко, который, сидя на заднем сиденье, пытался понять, не случился ли у того очередной приступ мифомании, я разволновался уже не на шутку. С каждой минутой пропасть между мной и правдой расширялась все больше, и в конце концов я уже не мог себе представить, как навести более или менее надежный словесный мост к другому берегу. Мне казалось, что теперь я могу только выпалить: «Мизия выходит замуж», но с нами был Сеттимио, а Марко и без того выглядел довольно мрачным, сидел, облокотившись на коробки с пленкой и уставившись в окно, на плоскую однообразную равнину. В довершение всего было жарко. Пока я собирался с духом, мы приехали в Лавено, и Марко немедленно попал в лапы устроителей, которым не терпелось задать ему кучу технических вопросов и ознакомить с правилами; только часа через два мы наконец уселись в первом ряду кресел, перед большим белым экраном, установленным на берегу озера.

Звуковая установка странно фонила в неподвижном, влажном вечернем воздухе, а проектор на середине картины вышел из строя под свист и негодующие крики публики, а Марко каждую минуту говорил мне: «Может, пошлиуже?», а Сеттимио ни на миг не спускал с него глаз, опасаясь, как бы он вдруг не испарился, а я почти не видел фильм, потому что целиком был поглощен реакцией людей, сидевших позади и рядом с нами, но когда «Похитительсердец» закончился, аплодисменты оказались гораздо более бурными и продолжительными, чем мы ожидали.

Марко старался держаться в тени, спрятаться между мной и Сеттимио; через несколько секунд он сказал вполголоса: «Все, хватит, премного благодарен». Но аплодисменты не прекращались, едва казалось, что они стихают, как сразу поднималась новая волна; один из организаторов подбежал к нам и, несмотря на сопротивление Марко, заставил его встать. И многие зрители тоже встали, и хлопали, и свистели, и кричали с невероятным энтузиазмом. Марко смущенно поклонился и улыбнулся, еще более растерянно; когда аплодисменты наконец утихли, он сказал: «Спасибо, большое спасибо, нам пора».

На обратном пути мы остановились у придорожной забегаловки, съесть по сэндвичу и выпить пива: Сеттимио умирал с голоду и злился на Марко, который отказался от приглашения на ужин, устроенный организаторами фестиваля. Зато Марко повеселел: он похлопал по спине Сеттимио, потом меня, сказал:

— Ну что? Не так уж все и плохо, а?

— Могло быть гораздо хуже, — сказал я.

— Видели, какие там аппетитные девочки? — сказал Сеттимио своим сальным тоном, его маленькие черные глазки блестели в неоновом свете.

В нас троих еще бурлил восторг публики из Лавено, придавая легкость и грациозность нашим движениям, заставляя с вызовом поглядывать на других посетителей. Нам хотелось смеяться за их спиной, громко разговаривать, забыть о благоразумии и сдержанности; мы чувствовали себя так, словно сбывается наша с Марко заветная мечта — играть в рок-группе, в крови бушевал такой же адреналин.

Но даже сейчас, в такой удобный момент, я не смог сказать Марко про Мизию. Каждый раз, когда эта мысль всплывала в моем мозгу, я понимал, что бессилен перед ней, чувствовал, что то ли не поспеваю за событиями, то ли забегаю вперед, что я слишком в них замешан, слишком рассеян, слишком виноват, слишком безответствен.

Вечером двадцать первого числа Мизия позвонила мне напомнить, что я свидетель на ее свадьбе и что мы встречаемся завтра утром в парке перед муниципалитетом. Я сказал, что только что обещал Марко еще раз съездить с ним в Лавено, на закрытие фестиваля. Мизию, казалось, нисколько не волновало, как зрители приняли фильм; она сказала:

— Там дела-то всего на пять минут, ты сразу освободишься. Только вечером обязательно приходи праздновать.

Я начал было отнекиваться, потому что до сих пор ничего не сказал Марко и чувствовал себя ужасно неудобно, и еще потому, что плохо понимал, каким образом в один вечер сумею попасть сразу и на фестиваль, и на свадьбу. Я сказал:

— Какой из меня свидетель, у меня даже костюма приличного нет.

— Не нужен тебе никакой костюм, приходи в чем есть. Это моясвадьба, черт возьми, — возразила Мизия.

Так что утром я натянул свой единственный пиджак, — подержанный американский смокинг из какой-то синтетической ткани переливчато-зеленого цвета, от одного его вида я обливался потом, — охряно-желтую рубашку без воротника и испанские сапоги, до того теплые, что пришлось бежать обратно домой и переобуваться в кеды, почти продранные на мыске, а потом прыгать в машину и мчаться как угорелому, гнать через центр, почти не глядя на светофоры и задние фары автомобилей, чуть не сбив священника, задев автобус, нарвавшись на постового, который принялся истерически свистеть мне вслед и махать руками.

Подъехав к муниципалитету, я увидел группку людей, нервно озиравшихся по сторонам, и среди них Мизию; кто был Риккардо, ее жених, я не понял. Я припарковал свой «фиат» чуть поодаль, на другой стороне улицы, и помчался к ним, мокрый насквозь, пропахший выхлопными газами, с прилипшими ко лбу волосами и в синтетическом переливчатом пиджаке, раскаленном как духовка.

Мизия, возбужденная и сияющая, была одета в светлый приталенный костюм по фигуре, волосы собраны в аккуратный пучок, от которого у меня больно сжалось сердце.

— Ливио, ура! — воскликнула она с неподдельной радостью; мы обнялись и расцеловались, я старался не перепачкать ее своим потом, но у нее у самой были мокрые ладони.

Она представила меня своему без пяти минут мужу — это он, не отрываясь, разглядывал меня, пока я еще только высматривал его среди гостей: высокий и статный, с бородой и решительным взглядом, в неброском костюме; наверное, Мизия подстраивалась под его стиль, когда решала, что надеть. Он пожал мне руку, и было видно, что Мизия ему обо мне много рассказывала, но что именно, я не понял: он сказал «Очень, очень приятно», но в глазах его мелькнула подозрительность. У него был сухой, глуховатый голос, полный той же уверенности, что была написана на его лице и ощущалась в каждом движении; рядом с Мизией он показался мне невероятно старым, невероятно хладнокровным и ограниченным, невероятно гордым и к тому же ревнивым.

Мизия взяла меня под руку, будто не хотела слишком долго оставлять во власти скептических мыслей; она представила меня очень бледной костлявой женщине, матери Риккардо, и своей сестре Астре, с которой мы уже были знакомы, и брату Пьеро, который так пыжился в своем пиджаке и галстуке, словно старался произвести благоприятное впечатление на присяжных. Еще там был младший брат Риккардо, и его свидетель, такой же сухой и правильный, как и сам жених, и какой-то тип лет пятидесяти пяти, с сильной проседью в когда-то русых волосах, который сердито вышагивал взад-вперед, поглядывал на часы, и цедил сквозь зубы: «Ну и? Где ее черти носят?»

Мизия взяла его за руку и подвела ко мне:

— Это Ливио, а это мой отец.

Отец Мизии поздоровался со мной без особой радости и сказал дочери:

— Твою мать могила исправит, какая была всегда,такой и останется. Вот чем она сейчас так занята, хотел бы я знать? Неужели хоть сегодня не могла обойтись без своих выкрутасов?

Он был похож на большого ребенка, для которого нет ничего важнее своих прихотей, ему было глубоко наплевать и на происходящее, и на счастье собственной дочери, и на присутствие других людей. Мизия, наверно, давно к этому привыкла, но мне все равно больно было смотреть, как она неловко улыбается гостям и разводит руками, чтобы сгладить впечатление от раздражительности отца, как она смотрит на дорогу — не едет ли мать. Через несколько минут она сказала: