— А когда ты начинаешь сниматься? — спросил я Мизию, содрогаясь при мысли, что она могла оказаться погребенной навсегда в той деревне без солнца, где я искал ее.

— На следующей неделе, в Колумбии, — сказала Мизия.

Я тоже встал, прошелся по гостиной, несколько раз прислонился к стене, вытер рукавом пот. Видя ее теперешнюю активность, я осознавал, как неподвижен я сам, вспоминал, как мало мы разговаривали с Флор на Менорке, как мало у нас было интересов.

— А он? — спросил я, показывая на Ливио, который снова вернулся к ней.

Мизия провела рукой по волосам. Каждый ее жест был как дыхание и, как дыхание на морозе, оставлял в воздухе особый след.

— Как раз по этой причине я и пришла к тебе. То есть и по этой причине тоже.Я думала оставить его у моей сестры в Милане, но мы поссорились. Моя мать совсем помешалась на своей мистике, о ней и говорить нечего. А брат превратился в настоящее чудовище. Заболел крайней формой эгоизма, знаешь, когда человеку наплевать абсолютно на всех.

— Так что же делать? — спросил я, сравнивая изгиб ее бровей с изгибом бровей ее сына — рисунок был один и тот же.

— Вот я и хотела спросить тебя, не можешь ли ты побыть с ним, — сказала Мизия. — Я не могу тащить его с собой в Колумбию, в джунгли, я там буду страшно занята, а потом климат и тому подобное. Я не хочу оставлять его так надолго, больше, чем на месяц, с незнакомой нянькой, вдруг она будет пичкать его таблетками, чтобы вел себя потише.

— Но куда же я дену его? — спросил я, чувствуя, как меня захлестывает волна паники и благодарности. — Я здесь в общем-то проездом. Сам еще не решил, куда податься. Я даже подумывал вернуться на Менорку.

— Поедем в Париж, — предложила Мизия. — У меня там пустая квартира. Ты можешь поселиться в моей комнате и работать в гостиной. Конечно же, я оставлю тебе денег. Мне столько платят, а я вообще не знаю, на что эти деньги тратить, кроме как на квартиру, еду, да на какую-нибудь новую одежду для себя и для Ливио.

— Не знаю, — колебался я. — Для меня это так неожиданно. Чего только не приходило мне в голову, но такое не приходило никогда. — Я опять весь взмок, словно попал в сауну, перед глазами все плыло; я подошел к окну и открыл его. Вместе с шумом уличного движения в комнату ворвался холодный ядовитый воздух. — Понятия не имею, как обращаться с ребенком. Я единственный сын в семье, у меня никогда не было даже двоюродных братьев или племянников, никого.

— С ним не надо делать ничего особенного. Он большой — ему четыре с половиной года. Ты только корми его и вовремя укладывай спать. Уверена, ты прекрасно справишься.

Я попробовал подойти к маленькому Ливио, глядя ему прямо в глаза, он тоже смотрел на меня, но, как только я попробовал погладить его по голове, он тут же удрал.

— Легко тебе говорить. Ты мать. — Мне казалось, что она возлагает на меня колоссальную ответственность, но в то же время проявляет и удивительное доверие ко мне; меня переполняли чувства, и я никак не мог понять, какое из них — главное.

Мизия поймала мой взгляд:

— Ладно, Ливио, оставим это. Я что-нибудь придумаю. Не волнуйся.

— Нет, нет, — почти закричал я, больше всего боясь остаться брошенным на произвол судьбы. — Я побуду с ним. Охотно. Правда. Оставляй его мне.

Мизия посмотрела на меня: ее умные глаза несколько мгновений пристально изучали мое лицо, потом она улыбнулась и вдруг показалась мне куда более хрупкой и беззащитной, чем раньше, у меня вдруг появилось яростное желание обнять ее.

Квартира Мизии в Париже была маленькой и неустроенной, с изогнутым коридором и большими окнами во двор, через которые просачивался мерцающий свет. Повсюду царил беспорядок точно такой же, какой был когда-то в ее квартире в Цюрихе: одежда, книги, пластинки, фотографии, тарелки, стаканы, игрушки — все валялось на полу, на стульях, на креслах. Мизия кружила по комнатам, выдвигала ящики, открывала шкафы и вытаскивала оттуда, что попадалось ей под руку: одежду, еще какие-то предметы, часть из них она бросала в открытый чемодан, полагая, что они пригодятся ей в Колумбии, остальные оставляла где придется. Я смотрел на юбки, блузки, трусы и лифчики, которые мелькали у нее в руках, и при виде каждой вещи Мизии у меня слегка сжималось сердце — от волнения, потому что она носила ее в прошлом, и от ревности, потому что она наденет ее в ближайшем будущем. Испугавшись, что превращаюсь в маньяка-фетишиста, я заставил себя подойти к окну и уставился на мощеный двор. Мизия не могла найти половины необходимых ей вещей; оставалось всего полчаса до приезда машины с киностудии, которая должна была забрать ее, а ведь ей еще надо было объяснить мне, как ухаживать за Ливио и что да как — с квартирой. На стереопроигрывателе стояла пластинка с Джоном Майаллом: губная гармошка, пианола, срывающаяся на хрип бас-гитара — Мизии приходилось кричать, чтобы я мог услышать ее.

Но вот уже в третий раз прозвонил домофон, уже закрыт не без труда чемодан, и я уже дотащил его до входной двери. Мизия уже попрощалась с маленьким Ливио, и маленький Ливио уже начал плакать и кричать как оглашенный, Мизия уже спустилась по лестнице, останавливаясь в отчаянии на каждой ступеньке, и Ливио уже бросался за ней вдогонку, а я уже пытался его успокоить, уже взял его на руки и вернулся с ним в квартиру, дверь подъезда уже захлопнулась, и Мизия уже уехала, исчезла.

Когда в конце концов маленький Ливио перестал плакать, мы обошли с ним квартиру, где повсюду оставались следы присутствия Мизии, поглядывая друг на друга, как два подкидыша, с одинаковым страхом. Я прибавил звук в проигрывателе, но музыка не заполнила собой пространство квартиры, наоборот, квартира казалась теперь еще более пустой, тогда я выключил его совсем и начал читать вслух список детских меню — Мизия изобразила его цветными карандашами на большом листе бумаги, который пришпилила на стене в кухне; как я ни бодрился, мне тоже хотелось плакать.

Наша совместная жизнь с Ливио выглядела довольно странно, но оказалась гораздо более естественной, чем я мог себе вообразить, если вообще мог вообразить себе такое. Пока я рисовал в гостиной, маленький Ливио жил по своему собственному разумению: сидел часами на полу в своей комнате и листал книги с картинками или строил сложные конструкции из пластиковых кирпичиков, только всякий раз, когда я для порядка заглядывал к нему, он обязательно спрашивал: «Когда вернется мама?» — и смотрел на меня так пристально, что я почти пугался. «Очень, очень скоро», — отвечал я, пытаясь не без успеха строить ему смешные рожицы, правда, чувствуя себя при этом довольно глупо.

Когда я впервые попытался приготовить ему поесть, меня постигла полная неудача: вода для каши никак не закипала, яйца на сковородке мгновенно подгорали, я понятия не имел, сколько соли нужно класть и с помощью каких приспособлений очищать морковь — тут я горько пожалел, что столь невнимательно слушал объяснения Мизии, и осознал наконец, сколь поверхностными были мои собственные познания об этой стороне жизни. Но постепенно выяснилось, что некоторые блюда приготовить не так уж и сложно и маленький Ливио с удовольствием ест те же бутерброды с сыром или замороженную пиццу, порезанную на куски и разогретую в тостере, и тресковые палочки, сваренные в молоке и с клубничным вареньем на гарнир. Потом мы стали вместе экспериментировать, придумывая все новые блюда: бросали в кастрюлю первые попавшиеся продукты, да еще ссорились, кто из нас будет перемешивать.

Я водил его гулять в парк неподалеку от нашего дома, иногда мы ходили с ним в кино, на какой-нибудь мультик или подходящий для него фильм, иногда — в Музей научных открытий, где он, совсем как я, приходил в полную растерянность перед экспонатами. А иногда просто гуляли вдвоем по улицам, полным людей и машин, и я с удивлением смотрел на наше отражение в витринах магазинов: два Ливио разного возраста, один высокий, другой очень маленький, вышагивают гуськом, присматривая друг за другом, чтобы кто-то из них не удалился больше, чем на три шага, и обязательно берутся за руки возле перекрестков.