Мы с Мизией уже за оградой парка, идем вдоль проспекта, по которому снуют машины: шум, грохот, порывы ветра. Мизия слушает, я громко говорю и жестикулирую свободной рукой. Мне мешают неповоротливый велосипед и механический грохот, бьющий по ушам.

Мы с Мизией крутим педали и продолжаем говорить, пытаемся перекричать рев моторов. Мизия едет на велосипеде со свойственными ей непринужденностью и аккуратностью, но мне кажется, что на дороге она не особо внимательна; хочется оградить ее от опасностей, поджидающих на каждом повороте, перекрестке, светофоре.

Мы с Мизией пьем ледяную водку, сидя за столиком бара рядом с ее домом. Она смеется над моей привычкой говорить так громко, ей кажется, что это от широты душевной и внутренней свободы.

Мы с Мизией подъезжаем на велосипедах к перекрестку и вот-вот должны расстаться. Я настойчиво предлагаю проводить ее до дома, она отказывается, улыбается и качает головой. Мне кажется, что у нас впереди вся жизнь и мы встретимся вновь, и тут же — что наше время прошло; мне кажется, что теперь мы навсегда связаны, и тут же — что наши отношения висят на волоске.

Мизия уезжает, крутя педали; она уже в пятидесяти метрах от меня, и я вдруг поражаюсь, как это решился назначить ей свидание и гулял с ней и разговаривал три часа подряд. Мизия оборачивается и машет мне рукой издалека — так же естественно, как и улыбается.

Я еду в другую сторону, сердце бешено колотится, думаю: завтра-завтра-завтра, думаю: всего пять минут назад.

Марко все больше увлекала затея с фильмом, этот фильм превратился для него в навязчивую идею, больше он и думать ни о чем не мог. Он написал сценарий, используя записи в тетради на спирали и все, что мы успели наговорить, гуляя по городу; одолжил у приятельницы старую печатную машинку и печатал страницу за страницей каждый день. Он приходил ко мне домой, приносил уже изрядно помятые листы с убористым текстом и, пока я читал, ходил от двери до окна и обратно, рождая все новые и новые идеи; иногда вдруг вырывал сценарий у меня из рук, говоря: «Подожди, подожди», — и лихорадочно что-то зачеркивал, переставлял, добавлял.

Я все меньше участвовал в создании фильма, хотя Марко и продолжал советоваться со мной, спрашивать мое мнение, требовать новых идей, и я помогал, чем мог, но мне все труднее было уследить за игрой его воображения, его заносило то туда, то сюда, и я уже плохо себе представлял, каким он видит свой будущий фильм. Он же никак не мог обойтись без моего участия, вовлекал меня в работу, требовал советов, подсказок; внимательно смотрел на меня, пытаясь понять, что я на самом деле думаю, помогаю ли ему только ради нашей дружбы или тоже увлечен его замыслом. Я был увлечен, пусть и не до конца понимал, что Марко все же хочет сказать своим фильмом; от мыслей о Мизии меня всего лихорадило, и я готов был делать что угодно, лишь бы снова не впасть в апатию, не вернуться в то состояние, в котором пребывал до знакомства с ней.

Мы с Марко начали ходить по городу в поисках мест, подходящих для съемок, — как натуры, так и интерьеров, — хотя сценарий еще не был закончен, и ни он, ни я не очень хорошо себе представляли, каким он должен получиться. Мы проскальзывали в подъезды, разглядывали лестницы и внутренние дворики, воевали с консьержками, выскакивали прямо на проезжую часть, чтобы рассмотреть угол дома или фасад здания. Всматривались в людей на улице, замечали тех, кто казался нам похожим на одного из героев или наталкивал на мысль, как доработать образ. Иногда мы даже шли следом за кем-то, чтобы сравнить свои впечатления; в конце концов человек это обнаруживал и резко оборачивался, поняв, что за ним следят. Марко как ни в чем не бывало говорил: «Мы ищем актеров для фильма», — но никто не приходил от этого в восторг, возможно потому, что мы оба мало походили на киношников. Когда с внешностью персонажей мы более или менее определились, мы стали разыскивать бывших одноклассников, однокурсников, друзей и подруг, бывших девушек, — всех подряд, кто казался нам подходящим для той или иной роли. Мы обзванивали их из моего дома, держа перед собой напечатанные Марко списки персонажей и возможных исполнителей, и помечали имена крестиками или вопросительными знаками.

Между тем мы понятия не имели, где достать камеру, осветительные приборы, пленку и все остальное, без чего фильм, даже любительский, никак не снять. Когда я заговаривал об этом, Марко уходил от ответа: «Там будет видно, Ливио», — и я чувствовал себя настоящим занудой. Но, несмотря на все старания, не думать об этом я не мог, потому что слишком хорошо представлял себе, что рано или поздно мы столкнемся с практическими проблемами и с разбегу расшибем себе лбы об эту стену — еще живы были воспоминания о том нашем походе без спальных мешков и одеял. Как-то я в очередной раз пристал к Марко с этими вопросами, и он сказал:

— Слушай, если нет другого выхода, то мы просто возьмем и всё украдем.

— То есть как украдем? — поразился я, одновременно возмутившись и растерявшись, и тут же представил себе, как нас хватает полиция и бросает в тюрьму.

— Да, возьмем и украдем, — повторил Марко, хотя вряд ли он сам смог бы объяснить мне, где и как мы это сделаем. Впрочем, такое поведение было вполне в духе времени: такие книги мы читали, такую музыку слушали, такие смотрели фильмы, такое настроение витало в воздухе, и мы вполне могли объявить себя преступниками, хоть на поверку выходило, что мы самые что ни на есть безобидные люди на свете.

В итоге оборудование для фильма мы с Марко действительно украли, пусть и не принимая в этом личного участия. Как-то в субботу вечером я шел по проспекту возле своего дома, погруженный в мысли о Мизии, которая не смогла приехать в Милан из-за работы, и встретил Сеттимио Арки — мы познакомились три года назад, во время путешествия по Умбрии. Он был невысокого роста, худой, длинноволосый, с острой бородкой и совершенно неугомонный от избытка внутренней энергии. Взглядом и повадками он напоминал дикого зверька, юркого, неказистого, но невероятно живучего. Сеттимио то и дело ездил в Марокко и на Восток, уже много лет он возил оттуда гашиш, пряча его в деревянных статуэтках и столиках, и сбывал в Милане. Его жизнь не ограничивалась наркоторговлей, хотя она и была основным источником его доходов: он мог вдруг поддаться благородному порыву, настоящей его страстью была рок-музыка; его квартира на западной окраине города была почти полностью завалена чрезвычайно редкими пластинками. С ним было непросто, он страдал чем-то вроде мифомании, и понять, когда он говорит правду, а когда выдумывает, было просто невозможно, сомнения оставались всегда. Например, как-то раз я ехал на велосипеде, и меня догнал Сеттимио на здоровенном японском мотоцикле с очень низкой посадкой, спросил: «Как он тебе?», сказал: «Представляешь, сто лошадиных сил. Только что купил», — продемонстрировал, как ревет работающий вхолостую двигатель; когда мы встретились в следующий раз, Сеттимио сообщил мне, что мотоцикл у него украли, но при этом у него был столь равнодушный вид, что я невольно засомневался, покупал ли он вообще когда-нибудь мотоцикл или просто одолжил у кого-то прокатиться.

В другой раз я встретил Сеттимио в самом что ни на есть плачевном состоянии, и он сказал, что у него умерла мать, выслушал от меня слова соболезнования и утешения, а через несколько дней я совершенно случайно увидел его вместе с матерью выходящими из супермаркета и увешанными пакетами с покупками. Случалось и по-другому, его рассказы я сразу воспринимал как чистое вранье, а потом обнаруживал, что он говорил правду, разобраться сразу было просто невозможно, он себя ничем не выдавал.

Когда мы столкнулись возле моего дома, Сеттимио радостно бросился ко мне и потащил в ближайший бар пропустить по стаканчику. Чтобы не слушать его байки, я постарался побольше рассказать ему сам: о фильме, который мы с Марко собирались снимать, о том, что у нас нет ни камеры, ни пленки, ни денег, чтобы их купить или взять напрокат. Он слушал меня, потягивал коктейль с мартини, кивал, смотрел по сторонам и, наконец, заявил: