— Вот именно, ерунда! — Марко вернулся к своему подчеркнуто отстраненному тону. — Но и то, что делаю я, тоже ерунда. Это так скучно, придавать столько значения тому, что мы делаем. Так недальновидно.

— А чему же мне, по-твоему, надо придавать значение? — закричала Сара. — Тебе наплевать на меня и Карла, ребенка ты не хочешь, ты рядом, но сам по себе, ты шантажируешь всех тем, что можешь уйти в любой момент неизвестно куда и больше не вернуться!

Я стоял между ними в большой гостиной с огромными окнами и готов был провалиться сквозь землю. Я никак не мог решить, стоит мне вмешаться или же оставить их одних, и меня мучил вопрос: неужели это я так разрушительно действую на семейные отношения моих лучших друзей, или я просто по чистому совпадению появляюсь в их жизни не в самый подходящий момент.

— Что ты так кипятишься? — Марко продолжал делать вид, что ничего особенного не происходит.

— Потому что меня уже тошнит от тебя! Потому что мне надоело вечно попадать в идиотское положение и чувствовать себя полной дурой!

— Давай поговорим об этом спокойно? — Марко положил ей руку на плечо, но не слишком уверенно.

— Слишком поздно! — миролюбивый тон Марко только подлил масла в огонь. — Оставь меня в покое! Не о чем больше говорить! Все равно без толку! — Она выбежала из комнаты, хлопнула входная дверь.

Марко посмотрел туда, где она только что стояла, взглянул на меня.

— Ну же, беги за ней, — сказал я.

После секундного колебания он подавил порыв броситься за ней следом:

— Ничего, все в порядке.

— Как же так? — спросил я.

— Пускай идет на свой ужин, — сказал Марко. — Для нее это так важно.

Мы пошли в паб в нескольких кварталах от дома, весь пропахший дымом и винными парами, сели в самый дальний угол, за стол у стены из старого красного кирпича. Марко заказал два пива и открыл окошко, выходившее во двор-колодец, — дышать стало чуть легче. Принесли пиво; он выцедил свое в несколько глотков, не говоря ни слова.

Я старался от него не отставать, но мне хотелось больше есть, чем пить, впрочем, и чувство голода притупилось при мысли, что я опять, как и с Мизией, что-то сломал в его жизни одним своим неловким присутствием. От пива мне не стало легче, только усилилась горечь во рту. Думаю, у Марко было то же самое: он пошел к стойке и вернулся с бутылкой водки и двумя рюмками.

Мы запили пиво водкой, кругом мелькали раскрасневшиеся лица посетителей паба, слышались взрывы хохота, мерцали зажженные сигареты, медленно скользили взгляды. Выпивая, Марко запрокидывал голову, Мизия всегда так делала, чтобы не чувствовать вкус и чтобы алкоголь действовал быстрее и сильнее; я попробовал пить так же и за несколько минут настолько захмелел, что не чувствовал пола под ногами.

После третьей рюмки Марко спросил:

— Как, по-твоему, я и правда бесчувственный? Я действительно смотрю на все свысока и постоянно держу дистанцию?

— Не знаю, — сказал я, пытаясь собраться с мыслями.

— То есть как, не знаю? — встревожился Марко. — Значит, тебе тоже так кажется?

— Что-то странное в тебе есть, — сказал я наконец. — В общем, можно понять, почему Сара из-за тебя впадает в такое отчаяние.

— Так почему? — спросил Марко. — Чтово мне странного? Что мне надо сделать, чтобы убрать эту дистанцию?

Я думал о его романе С Мизией: как он сбежал, едва почувствовав, что она чего-то ждет от него. Меня душила злоба; так и подмывало воспользоваться этой его минутной слабостью и выложить ему все начистоту, признаться, что ради Мизии я сделал бы и в десять раз больше, чем требовалось от него.

— Например, не сбегать, — сказал я жестче, чем хотел. — Не думать, что можешь получить все, что хочешь, легко и играючи, и не бросать дело на полпути, когда обнаруживаешь, что все не так просто.

— Только и всего, — сказал он, но я увидел смятение в его взгляде.

Я был слишком зол, чтобы помнить о снисходительности, слишком живо представлял себе Мизию, грустившую, страдавшую, впадавшую в отчаяние из-за него. Перед моим мысленным взором будто бы вставали ожившие фотографии: Милан, Цюрих, Париж, Аргентина, все эти последние двадцать лет, все эти самообманы, иллюзии, замки, которые она строила на песке, лишь бы справиться со своей любовью к мужчине, который не мог быть рядом.

— Например, ты мог бы избавиться от своей чертовой уверенности, что другие должны потакать твоим сменам настроения, ждать, пока ты обратишь на них внимание, и мириться с твоим равнодушием, бросаясь при этом к тебе со всех ног при первом оклике.

Марко опрокинул еще одну рюмку водки:

— Это же неправда,Ливио. Я ни в чем таком не уверен. Просто я такой и всё.

— Отличная отговорка, — сказал я, хмель уносил меня, как порывистый ветер — воздушный шар.

— Это не отговорка, — сказал Марко. — Не знаю, правда ли, что я всегда держусь на расстоянии, но если правда, то так всегда и было. Даже когда я был ребенком, и город, где я жил, мне не нравился, не нравилась обстановка в семье, не нравилось вообще ничего из того, что я видел, чувствовал и делал, и я сам себе не нравился. Я так уходил от мира, уходил в будущее или в параллельную реальность, что-то вроде четвертого измерения, где меня не могло догнать отчаяние. Не могу сказать, что с тех пор что-то изменилось и я полюбил этот мир.

— Так что же это тогда? — спросил я. — Атрофия чувств? Какой-то прозрачный пузырь, в котором ты заперт и не можешь ничего воспринимать напрямую? — Под действием алкоголя я понимал все слишком буквально: его слова превращались в кадры из фантастического фильма.

— Да нет же, — ответил Марко.

— Может ты так защищаешься? — предположил я. — Чтобы потом не разочаровываться?

— Понятия не имею, — сказал Марко. — Мне не кажется, что я инопланетянин и могу представлять интерес для науки. Черт возьми, вы сами все преувеличиваете.

— Кто — мы? — спросил я. Мы как будто плавали в стоячем пруду: две толстые неуклюжие лягушки, разделенные столом.

— Ты, Сара. Все, — сказал Марко. — Вы делаете всё, чтобы я чувствовал себя виноватым.

— И остальные тоже? — Мне казалось, что мои руки онемели, я тер пальцами по краю стола, но ничего не ощущал.

— Какие остальные? — сказал Марко, барахтаясь в стоячей воде нашего разговора.

— Ну, ты же сам сказал — все. — Я сам не узнавал звук своего голоса. — Разве мы говорим не о чувствах и не-чувствах?

— Я не знаю, о чем мы говорим, — сказал Марко.

Мы выпили еще, слова и жесты окончательно утратили внятность. Но это была невнятица самой нашей жизни, с ее постоянным смещением ракурсов и невозможностью извлечь из нее какой-либо однозначный смысл.

— Тебя не удивляет сегодняшняя вспышка Сары? — спросил Марко. — Ее ярость и обида? А если взглянуть на это со стороны? Или если вернуться на три с половиной года назад, когда мы с ней даже не были знакомы? Два совершенно посторонних человека, у каждого своя жизнь, а теперь они грызутся, обвиняют друг друга, защищаются, оправдываются, упрекают. Даже не пытаясь понять, что произошло за это время.

— Но ведь произошло, — сказал я. — Рождались и умирали чувства. Кто-то требовал, кто-то давал, кто-то снова требовал. Ведь так?

— Ну… — протянул Марко, постукивая кулаком по подбородку.

— Видишь теперь, что ты инопланетянин? — сказал я. Правда, я и сам не мог вспомнить почти ничего из того времени, что прошло между знакомством с Паолой и днем, когда она выгнала меня из дому. Вспоминались только бесконечные ссоры, склоки и свары: злоба на лицах, злоба в словах, чувства, отравленные злобой, которые мы, как полководцы, бросали в атаку на траншеи противника.

— Интересно, все истории любви похожи друг на друга? — спросил Марко. — Когда все налаживается и обретает устойчивость, когда больше нет нужды идеализировать друг друга, притворяться, что-то скрывать, пытаться казаться кем-то другим…

— Не знаю, — сказал я. — Я не так много знаю историй любви, где бы все было налажено и устойчиво.