На золочёном подносе внесли нечто, покрытое белоснежной до голубизны салфеткой.

Адам принял поднос, кивнул супруге, и та, всё ещё не «снимая» с очаровательного лица улыбки, сдёрнула покрывало.

Кинжал, начальник его личной охраны в смокинге и с автоматом в руке, замаскированным под кейс, увидели огромную, скорей всего, килограммовую конфету.

На обёртке был изображён знакомый дворец, кажется, где-то на Ленинском проспекте.

– Леонид Сергеевич! Переверните, пожалуйста.

Кинжал оторвал от подноса конфетищу.

На клочке бумаги, вставленном в обёртку, рукой Дрозда было написано всего несколько букв – ЦНИИ ТМиСО.

Улыбка прелестной возбуждающей Стефании тут же показалась имениннику пресной.

Это была не просто шоколадная конфета, изготовленная по специальному заказу.

Только что его компаньон по рейдерским атакам преподнёс ему, ни много ни мало, Центральный научно-исследовательский институт точной механики и специальной оптики. Это – уникальное оборонное предприятие, снабжавшее определённого рода устройствами всё военное производство того, что ездит, летает, плавает и при этом стреляет. В результате хитроумной многоходовой комбинации контрольный пакет акций института перешёл в руки подставной подконтрольной ОАО «Компания «Брут» фирмы в Красноярске.

Здесь Кинжал на языке рейдеров выступал в роли «дядьки». А практически институт возвращался государству – с подачи Кирилла Юрьевича, он же – генерал военной разведки Елагин Н.И.

Ещё три недели назад там были проблемы – с акционерами. Но глядя на сосредоточенное лицо и мигающие на нервной почве глаза Дрозда, Кинжал был уверен, – этот, если вцепился, не выпустит. Два пробных проекта прошли без сучка и задоринки,

– Антон уже и забыл, когда расплатился с тестем. Но прихватить такое, как этот ЦНИИ, – это же песня, как говорит Толстый, – гимн Советского Союза!

Сейчас можно было бы и не шифроваться, – здесь всё равно бы никто ничего не понял.

Однако Кинжал вынул бумажку, скатал её в шарик, спрятал в карман и торжественно произнёс:

– Дорогой коллега! Позвольте со всей ответственностью заверить вас, что сейчас у меня просто нет слов! И такое – впервые в жизни.

Он подошёл к противоположному концу длинного стола, уставленного, как на хорошем банкете в «Газпроме», взял серебряное ведро с пятью килограммами белужьей серебристо-серой икры и преподнёс Дрозду – как кубок Дэвиса.

Скрипичный квартет взвизгнул.

Это было краткое музыкальное приветствие – туш.

Все знали, что Кинжал – «жаворонок» и к полуночи начнёт зевать, поэтому после одиннадцати братва стала разъезжаться.

Витя Китаец заметил, что никогда так не отдыхал – есть в мальчишнике особый кайф.

Садясь в свой «мерседес», Федя Штрек, «вор в законе» из Кемерова, обнял Кинжала:

– На правильную дорогу ты, братишка, стал. И оставайся аристократом, нам такие люди сейчас во как нужны! «Быков» и ликвидаторов хоть пруд пруди, а головой работать никто не хочет. Молодёжь пошла отмороженная, стариков не уважают, закон не чтут. Как их воспитывать – не знаю. Да и те, что постарше, оборзели вконец.

Когда такое было, чтобы «короновали» за деньги! А сейчас – сплошь и рядом.

Любителя длинных и красивых базаров, друга Кинжала, Костю Фанеру из Петрозаводска, грузили в «БМВ» почти мёртвого. В его жилах бурлил целый литр любимого американского виски «Джек Дэниэлс».

Вася Пикап из Красноярска, особо доверенное лицо Кинжала и большой любитель салютов, требовал фейерверка, но один из его пацанов увещевал: «Дома пошумим, братан».

Не было только Сени Крюка из Хабаровска.

Его застрелили зимой, на выходе из казино на Новом Арбате – средь бела дня.

Кинжал видел фотографии, сделанные следственной бригадой. Огромный Сеня Крюк лежал навзничь в расстёгнутом кожаном пальто с голым животом на вымороженном до льда грязном снегу и открытыми глазами с недоумением смотрел в сизое московское небо.

Дольше всех в гостях задержались Желвак и Толстый.

Личный писатель пахана стал молчаливым, глядел тяжело и недобро. Он не ожидал, что Кинжал устроит праздник именно для братвы.

Захарыч ревностно наблюдал за генеральным директором их холдинга и никак не мог взять в толк: как за три года человек мог так вписаться в коллектив?

Чувствовалось, что Кинжал в этом окружении – в своей стихии, и именно здесь его семья, а не где-то ещё. Для человека, который сформировался в течение долгих лет выживания на зоне, это было загадкой.

А Желвак только посмеивался:

– Ты же писатель, Захарыч, инженер человеческих душ. Почему я Кинжала понимаю, а ты никак в толк не возьмёшь? Нас с тобой ломали на зоне, а его корёжил кто-то другой и делал это с малолетства. Я так думаю, что – отец, но надо уточнить. Потом – жена. Это какой же надо сукой быть, чтобы муж, лишившийся тебя не по своей воле, только обрадовался! А работа? Сколько нас с тобой били – ты не считал? А, думаешь, в том институте его били меньше? Нас – за дело, система такая. А его, знаешь, за что?

Толстый скривился и недоумённо дёрнул плечом.

– За то, что умный. И, конечно, гордый. Но, главное, за голову, и это – по-нашему, по-русски.

А Кинжалу было хорошо.

Он видел – его уважали.

Все присутствующие были свидетелями его стремительного взлёта на вершину группировки. Каждый примерно знал, чего и сколько принёс в клюве Кинжал, и это было выше самой лютой зависти. Он не выставлял себя авторитетом, хоть, по существу, таковым был с самого начала. Кинжал с удовольствием носил звание пацана, и тот же Желвак убедился, что это не поза.

А у Толстого был один интеллектуальный недостаток – он не мог вытерпеть собственное непонимание. Пустоту, образовавшуюся от недостающих фактов, Захарыч тут же должен был заполнить собственными догадками и, наконец, игрой воображения. А это частенько искажало реальную картину. Что поделаешь, Толстый в вузах не учился, свои университеты он проходил с отмычками для вскрытия чужих дверей да на зонах.

Последующий опыт сочинителя – это много, но далеко не всё.

Он просёк, что Кинжал с Желваком при встрече обнялись, как кореша, и Брут с паханом уже на «ты». И он бы не был мозговиком ОПГ, если бы не придумал против Кинжала одну каверзу – под видом подарка ко дню рождения.

Когда они остались втроём, Толстый вынул из кармана увесистый пакет.

Это были цветные фотографии размером 18х24 сантиметра, редакционный стандарт.

Сели они с Желваком так, чтобы свет падал на лицо Кинжала, – предстояло фиксировать его реакцию.

Когда жизнь делала подлянку, у смуглолицого руководителя холдинга начинало белеть вокруг рта. Это хорошо знали и Желвак, и Толстый, который однажды и просёк, что у того «рожа матом покрывается».

Расслабленный и, кажется, вполне счастливый Кинжал вынул из конверта снимки, тут же катанул на скулах желваки и местами побелел.

Кореша увидели – попали в точку.

Это была профессиональная съёмка его жены, дочери, любовницы и сыновей-близнецов.

Семья была снята на море, скорей всего, где-то в Южной Европе. На фоне голубой воды и зелёных пальм – вполне довольные жизнью лица. На двух-трёх фотографиях были срезы ножницами, – убрали чьё-то лишнее изображение.

Вологодская Маргарита играла с сыновьями на детской площадке у нового высотного дома. Съёмка была зимняя, и Кинжал отметил, что одеты все – на уровне, а на Марго – дорогая норковая шуба.

Умный Кинжал видел: братаны ЖДУТ. И главным для него было сейчас это, а не ёкнувшее сердце тренированного спортсмена.

«Умрите сегодня, а я – завтра», – сказал он про себя, бросил пачку снимков на столик у гигантского торшера, широко демонстративно зевнул, с хрустом потянулся и максимально равнодушно посетовал:

– Жаль, собаку не сфотографировали. Где она теперь, Аделина, девочка моя?

Уже в машине Желвак матюгнул Толстого:

– Стареешь, Захарыч. Утёр он нас. А ты знаешь, я не люблю выглядеть дурнее, чем я есть.