Он занимал в коммуналке две комнаты, где жило его дружное семейство – семь человек.

Трое из них постоянно болели – мать, отец и жена, а дети, три девочки, росли так быстро, что Астрыкин не успевал просчитывать размеры их одежды и обуви на будущий год.

Цифры ему подсказали, что уйти из жизни он должен именно 16?го числа двенадцатого месяца, в год «девятки», значит – в 1998?м.

Он дождался, пока уборщица тётя Глаша перестанет греметь своим ведром, и достал припасённую удавку.

На потолке, прямо над его рабочим местом, маячил железный крюк, говорят, при царях на нём висела люстра. Он иногда задирал голову, изучал этот никому не нужный жалкий остаток былой роскоши и, как всякий нумеролог, пытался представить его в цифрах. Конечно, это не количество металла, потраченное на изготовление крюка, не расчётный вес нагрузки, которую он может выдержать. Это не его химическая формула и физические характеристики. Скорей всего, это дата, когда рабочий вонзил кайло на руднике в ком железной руды. Именно в тот момент произошло астральное пространственно-временное изменение алгоритма будущего металлического изделия, который был постоянным десятки миллионов лет. Можно было бы посчитать, но на поиск и уточнение исходных данных уйдёт не меньше одного рабочего дня.

И, конечно, в нумерологии этого крюка заложена сегодняшняя дата.

Думал ли он, что станет с теми шестью дорогими его сердцу людьми, которые после его смерти останутся без средств существования?

Безусловно, он и там всё просчитал.

И у него получилось, что невелика потеря – с его зарплатой. В одну комнату можно пустить квартирантов. Он скопил пятьсот долларов и, как ему казалось, выгодно вложил в фирму по оптовой продаже обуви, – должны же они когда-нибудь вернуть его деньги плюс заработанные проценты. Жена на дому подрабатывает переводами с сербохорватского – тоже заработок. Родители получают пенсию, конечно, деньгами это назвать трудно, но всё же…

Он взял лист чистой бумаги и своим каллиграфическим почерком вывел: «Решать задачи – малоперспективно, / Решение вгоняет в транс и сон. / Задача решена, но – некрасива. / А гроб красив – но не решён».

Подписываться не стал, – стихи ему не принадлежали.

Он смахнул со стола бумаги, взгромоздил на столешницу тяжёлый древний стул.

До крюка еле дотянулся – ростом не вышел – накинул на железку петлю, испытал её на прочность – рванул, что было сил. Ничего, его несчастные семьдесят килограммов должна выдержать, хорошо, что больше не нажил.

Зазвонил телефон.

Однако он просчитал и это, и уже минут сорок на звонки не отвечал – нет его.

Говорят, у самоубийц аура исчезает задолго до физической смерти, с момента принятия окончательного решения об уходе из жизни. А без ауры – какой разговор по телефону?

Старый кургузый аппарат шестидесятых годов замолк и тут же снова настырно оживился.

Астрыкин решил, что надо выключить свет. Штор на окнах не было, а его висящее тело может привлечь внимание какого-нибудь прохожего ещё до того, как висельник пройдёт точку невозврата. Могут вернуть к жизни, а это – против Цифры.

Свет погас. Он задержался у окна.

Морская освещалась плохо, но сквозь мутное стекло он увидел, как к особняку института неслышно подкатил огромный чёрный «мерседес». Охранник открыл заднюю дверь, и в тусклом свете фонарей образовался «новый русский», хозяин жизни – с идеальной стрижкой, в короткой блестящей меховой куртке и летних сияющих ботинках человека, который по слякотным улицам не ходит никогда. Он тут же целенаправленно подошёл к окну, словно специально для этого приехал, сделал Астрыкину знак, чтобы тот взял трубку, и тут же стал набирать номер на мобильном телефоне.

Опять – звонок.

– Старший научный сотрудник Астрыкин, – ответил всё ещё живой статистик и математик.

– Ты помнишь, что сказал мне в субботу, 4 февраля 1995 года? – это был голос Чекашкина, его он узнал сразу.

От резко подскочившего давления у Астрыкина из правой ноздри хлынула кровь.

Он запрокинул голову, нащупал в кармане платок и, глотая живую биологическую субстанцию, с трудом ответил:

– Конечно… помню.

Он тогда сказал, что именно шестнадцатого двенадцатого в год «девятки» с ним произойдёт что-то, что в корне изменит его Цифру.

– Возможно – смерть… – кровь никак не хотела останавливаться.

– Димыч, про смерть тогда речи не было. Ты сам себя убедил, что умрёшь именно в день Большого Предательства, в среду. Мои расчёты, если помнишь, указывали на другое. Ладно, оставим нумерологию до лучших времён. Степенно, но мгновенно – одеваешься и выходишь на набережную. Нас ждут великие дела!

На морозном влажном воздухе к чуть было не вознёсшемуся под высокий потолок гнилому интеллигенту, очевидно, вернулась аура, что вызвало у него приступ резкой критики в адрес друга и спасителя:

– Слушай, Челкаш, а что за рифма безвкусная: степенно-мгновенно. Это даже ниже уровня литературного кружка при домоуправлении. И, вообще, лицо у тебя другое, может, это и не ты вовсе?

– Только не надо ни агрессии, ни депрессии, – скривился Кинжал.

– У тебя что – навязчивое стихосложение? Между прочим, это признак психопатического комплекса.

– Ладно тебе, фраер! Падай в тачку, фильтруй базар и не кати бочку на реального пацана. Короче, в машине – ни слова, сейчас будет встреча, которая тоже удивит.

Задача у тебя одна – молчать, пока не спросят.

Астрыкин ничего не понял, всё сказанное запомнил и подумал, что не успел снять с крюка петлю. Да и стишок про нерешённый гроб остался на виду…

А Кинжал срисовал и ту удавку, картинно свисавшую с потолка, и огромный полумягкий стул, место которому отнюдь не на столе.

Далёкий голос Осипа Мандельштама озвучивать он не стал: «Ленинград, Ленинград, / я ещё не хочу умирать. /У меня ещё есть адреса, / по которым найду голоса».

С некоторых пор смерть и поэзия шли по его жизни рука об руку.

Да, это был его друг Чекашкин.

Но рядом на заднем сиденье в салоне автомобиля, чуть поменьше комнаты в коммуналке, сидел другой, – с иным лицом, запахом элитного цифрового кода, в тонкой одежде не для повседневной носки, а главное, – с движениями и голосом человека, который может ВСЁ.

А Кинжал вспоминал рваный матрас в подсобке того гастронома на Невском, где он, перспективный учёный-эконометрик, мог хоть пару часов вздремнуть, потому что утром, к девяти, – в институт. Приходилось подрабатывать сторожем-грузчиком, чтоб хоть на минимальном уровне удерживать семейный бюджет.

Ночью привозили молочные продукты – несколько тонн. Он должен был не только принять и разместить контейнеры в холодильных камерах, но, главное, не быть обманутым пройдохой-экспедитором, у которого полны карманы фиктивных накладных.

Образованного Чекашкина использовали ещё и в качестве материально ответственного лица, хоть формально он таковым не являлся. Всплыви недостача – с него бы сняли три шкуры, заставили продать квартиру, как это было с его предшественником, от которого и перешёл тот матрас. Спасало базовое математическое образование: в то время цифры любили Чекашкина, он любил их, и они друг друга не подводили.

О тех трудовых ночах было написано стихотворение, которое начиналось словами: «Сгружал тяжёлую молочку без суеты и в одиночку».

Как-то, по настоянию его требовательной жены Зинаиды, данной ему свыше, чтоб жизнь мёдом не казалась, Чекашкин попросил владельца магазина прибавить ему заработную плату. Вопрос он поставил грамотно: «Мне платят за погрузочно-разгрузочные работы и ночное дежурство в качестве охранника. Но я несу материальную ответственность, это мой личный риск. Завозы товара в одиночку не обслуживают, обязательно нужна страхующая пара глаз. А у торговых людей считается дурным тоном, если, как они говорят, не нагрел компаньона – поставщика или покупателя. Но меня обмануть ещё не удалось никому, и прошу за это доплачивать». Лазарь Ильич обещал подумать. А потом Чекашкин случайно подслушал разговор директора с кем-то из прошлой «крыши».