— Не помню, — совершенно серьезно сказал Марк.

— Ну, так я тебе напоминаю.

Марк опять засмеялся и сказал:

— Ох, уж это любопытство… Ну, в общем-то… Что сказать-то, — он замялся, подкладывая сухие веточки в костер.

Кей выжидающе смотрела на него. Наконец, Марк вздохнул, качнул головой и объяснил:

— Старейшины знали, что мне предстоит далекий путь, опасная дорога. И они знали, что, возможно, я не смогу вернуться… Потому помолвка и была расторгнута, чтобы девочка не ждала напрасно и не была связана никакими обязательствами по отношению ко мне.

Потому, как Марк осторожно и тщательно подбирал слова, Кей поняла, что он что-то не договаривает. Но переспрашивать не стала, — была уверена, что он все равно не расскажет ей.

А Марк, отряхнув руки, сказал:

— Теперь твоя очередь о себе рассказывать.

— А что я могу о себе рассказать?

— О родителях, например. Кем был твой отец?

Кей пожала плечами и искренно сказала:

— Не знаю.

— Как это не знаешь?

— Вообще не знаю. Даже его имени. И не видела его никогда. Я росла с отчимом.

— Ну, хорошо. Тогда кем был твой отчим?

— Выродком, каких мало, — буркнула Кей и спохватилась. Она затронула то, о чем хотела бы помолчать.

Марк удивленно сказал:

— Ого! Что же такого он сделал, что ты так нелестно о нем отзываешься?

Кей, не отрывая взгляда от пляшущих языков пламени, сказала:

— Что делал? Бил меня и моего маленького брата. Особенно, когда пьяный был. Мешали мы ему все время.

— И мать ваша разрешала ему это делать?

— Матери мы еще больше мешали. И ей было все равно, что с нами происходит. Она хотела жить на полную катушку, ни в чем себе не отказывая. Ну, и жила, как хотела. Не готовила нам, не стирала, совсем нами не занималась. Зато частенько собирала у нас дома какую-нибудь тусовку. Компанию приятных людей. А мы с братом сами по себе росли. Отчим только нас воспитывал. Приучал к дисциплине. После его «уроков» я один раз попала в больницу с вывихом руки. А брат — два раза с переломами. И мы всегда говорили врачам, что упали с велосипеда. Правду не говорили, боялись этого козла…

Кей говорила, и слова лились печальной рекой. Она так долго об этом молчала, она так долго хранила в себе эту реку печали, что теперь ей просто необходимо было говорить. И она продолжала рассказывать, всматриваясь в танец теплых оранжевых языков.

— Мы убегали от него, прятались в старых сараях на пустоши, недалеко от дома. Как-то он, пьяный, отправился нас искать в эти сараи. А мы прятались за штабелями досок, сидели, как мыши. Он ходил совсем рядом и ругался. Обещал оторвать нам руки и ноги… Том сидел рядом со мной. Он так боялся, что описался от страха. И плакал. Беззвучно. Только слезы текли по щекам. И нам надо было сидеть тихо и нечем себя не выдать. Он потом ушел, отчим наш, а мы так и сидели полночи в сарае, голодные, замерзшие. Том в мокрых брюках. Домой только под утро вернулись, когда были уверенны, что мать с отчимом спят.

— Убил бы твоего отчима… — жестко сказал Марк.

Кей посмотрела на него и сказала, удивляясь спокойствию своего голоса:

— А я его и убила.

Глаза Марка потемнели, покрытое загаром лицо стало серьезным и злым.

Кей ненадолго замолчала, и он сказал:

— Продолжай.

— Тут особенно нечего рассказывать. У моей матери есть двоюродная сестра. Она живет в соседнем городке. С матерью моей не общается, считает ее чем-то вроде отброса общества. Правильно, конечно, считает. Она, кажется, ходит в какую-то… церковь, — слово «церковь» Кей произнесла на английском, в Суэме такого слова не было, — точно я не знаю. Она предложила оплатить мое обучение в медицинском колледже. С условием, что я буду себя прилично вести. Для меня это был шанс как-то выбраться из того болота, в котором я жила, и потом вытащить Тома. Я согласилась. Уехала, а Том остался.

Кей взяла первую попавшуюся ветку из кучи хвороста и, ломая ее, продолжила рассказ:

— Конечно, я навещала Тома. Как-то приехала к нему, а матери не было дома. Зато приперся пьяный Риверс, принялся орать, как всегда, убил на глазах у Тома его собаку. Я тогда взяла бейсбольную биту и надавала ему по башке. И он умер.

Кей невесело усмехнулась:

— Это оказалось несложно. Потом я села в машину и уехала. В сторону Трех Придорожных Камней. И оказалась здесь, в Суэме. Дальше ты знаешь… С тех пор я живу с мыслями о том, где сейчас мой маленький братишка и с грузом убийства на своей совести.

Она не стала говорить о своем желании покончить жизнь самоубийством. Теперь ей самой это казалось глупостью.

— Ты можешь снять этот груз вины, — негромко сказал Марк, — достаточно просто помолиться и попросить прощения у Отца. И тогда ты будешь искупленной.

Кей бросила на него злой взгляд. Как у него все просто!

— Ты не понимаешь, — устало сказала она, — я не раскаиваюсь. В том-то и дело. Я не могу простить отчима и не могу перестать ненавидеть его. Это — как замкнутый круг. Каждый раз, когда я думаю обратиться к Создателю, я это чувствую. И ничего уже нельзя изменить, ни для меня, ни для Тома. От этого нельзя никуда деться, от прошлого. От того, что было. И мой брат сейчас один с моей матерью, и рядом с ним нет никого, кто бы позаботился о нем, или хотя бы просто любил его… Да что там говорить… Это бесполезно. Я пошла спать. Не хочу больше обсуждать эту тему.

Кей ушла в свой фургон и закрыла за собой дверь. Рассеяно сев на сундук, она обхватила колени руками. Зачем только она рассказала все Марку? Кто ее тянул за язык? У них только стали налаживаться добрые отношения, Кей даже была уверена, что Марк ухаживает за ней. А теперь, что он про нее будет думать? Что она совершенно не подходит к доброй и чистой Суэме? Или что ее место у баймов?

В памяти вновь всплыли солнечные пятна на полу, в доме ее матери. И большие глаза Тома. Зачем она тогда схватилась за эту биту? Или надо было смотреть, как отчим лупит мальчишку? Противно, гадко думать об этом. Уж лучше бы просто пригрозила Риверсу полицией. Ну, подумаешь, надавал бы отчим и ей по шее, не первый же раз…

Нет, не может она просто попросить прощение у Отца и сделать вид, что все забыто. Это будет нечестно. Потому что не до конца раскаялась. Потому что не перестала ненавидеть.

Кей так разволновалась, что все валилось у нее из рук. Надо было протопить печку — в фургончике стало прохладно. Но у Кей то никак не получалось уложить как следует дрова, то слишком быстро гасли спички.

Едва она справилась с этим делом, в дверь постучал Марк:

— Это я, Кей, мне надо перевязать рану.

Кей вздохнула. Она совсем забыла о его раненой ноге.

— Хорошо, — спокойно сказала она, — только никаких разговоров о моем прошлом, вообще никаких разговоров.

— Идет, — быстро согласился Марк.

И Кей впустила его.

Они оба молчали, пока Кей обрабатывала рану и меняла повязку. Когда она закончила, Марк натянул брюки, свои неизменные высокие ботинки и шагнул было к выходу, но вдруг вернулся.

— Кей, — сказал он, глядя ей в глаза, — я не могу уйти просто так, не утешив тебя. Я хочу, чтобы ты знала, что теперь в твоей жизни все по-другому. У тебя есть Джейк, я, Тэн, — все мы, весь отряд. И каждый готов жизнь отдать за тебя. Мы любим тебя, и одинокой ты уже никогда не будешь. Я просто обниму тебя и уйду.

И он сжал ее в своих объятиях. Кей почувствовала запах хвои, дыма от костра. И еще родной, знакомый запах Марка, и у нее похолодело в животе, и подогнулись колени.

А Марк быстро поцеловал сбоку, возле уха, ее волосы и вышел в темноту.

На следующий день, к вечеру, заболоченный лесок остался позади. Редкие сосенки словно расступились, растаяла сероватая дымка, и, поднявшись по узкой дороге вверх, отряд увидел невысокие холмы, покрытые сочной, зеленой травой. Разошлись тяжелые облака, в петляющей ленте реки заиграли, заблестели последние лучи уходящего солнца.