Но особого очарования полна для меня степь в раннюю осеннюю пору. Куда улетучилась первозданная дрема, завладевшая ею июльскими рассветами. Степь гудит, ликует — от горизонта до горизонта: то пошли в наступление Ефимушки на тракторах, на комбайнах, на жатках. Пшеница требовательно повелевает — поспешайте, поспешайте, поспешайте! Запах спелого зерна, бензина и разогретого работой человеческого тела клубится над степью. А по степным дорогам мчатся колонны грузовиков — к элеваторам, к зерноскладам, к железнодорожным станциям. «Хлеб идет... хлеб идет... хлеб идет!» — поют моторы, поют водители, поют девушки, стоя в кузовах машин по колено в зерне...

От вечерней зари и до утренней, от утренней и до вечерней я слушаю песню молодого, пропахшего хлебом и полынком, обожженного жаркими поцелуями солнца и окрыленного юношескими голосами труда (дорога от Новопетровска к элеватору проходит мимо Кудай-Куля) и сам молодею. Работе в саду приходит конец. Вот только осталось завезти соломы, укутать ею тоненькие стволики яблонь — от зайца, от мороза. И до свидания, сад, — до весны, до раскованной воды. Завтра, пожалуй, поеду к Ефимушке в бригаду. Раненая нога так разболелась — невмоготу. К ненастью. Верная примета. Да и в озере вода поменяла цвет. То был мягкий, теплый — голубая прозелень, а сегодня с утра отливает свинцовой синевой. И небо поднялось выше. Оно по-прежнему чисто, но нет той прозрачности, что позволяет видеть зазвездные миры, если захотеть сильно. В нем кружат журавли — в два яруса. Один, большой, нижний — по часовой стрелке, верхний, как бы вписанный в нижний, — против. Если долго-долго смотреть на их полет, то можно увидеть, как купол неба медленно вращается в двух направлениях. И кажется, не птицы, а небо роняет на землю извечно волнующий душу прощальный крик...

— Сергей Афанасьевич, Сергей Афанасьевич, — доносится до меня голос и, прежде чем я стряхиваю очарование журавлиной песни, на меня налетает Райча — раскрыленная, бронзовотелая, со своими невозможными ямочками на щеках. — Здравствуйте, Сергей Афанасьевич. Я к вам — попроведать. Сама. Правда, и Ефим просил узнать — как вы живете.

Она еще девочка, но уже и девушка, а не виделись мы с весны. Нет, не бывает малого времени. И отмеряет оно великой, необратимой мерой. Вот и Рая... Время жестоко глаголет ее устами:

— Вам здесь не климат, вы ужасно постарели! А у них на бригадном стане ансамбль песни и пляски выступал. Понимаете, из Молдавии. Не сидеть же мне дома. Там оказался такой плясатель (слово-то какое придумала— плясатель!), ужас как хорош! Столько мастерства, столько темперамента! Ефим, правда, не в восторге, ему больше понравилась зеленоволосая певица. В ее голосе много удали, говорит. А какая там удаль — жилы, как веревки, на шее напрягаются. Между прочим, мой братец опять предложил какую-то рационализацию. Дирекция поддержала.

Хорошо, что журавли кончили совещаться и улетели. Я все равно не смог бы слушать их. Голос Райчи завладел всем. Он звенит во мне, он летит над садом, вьется над дорогой, эхом отзывается за дальними сопками, колокольчиком рассыпается над неподвижной гладью свинцового озера, и по нему бегут свежие, как утренник, барашки.

— Раздельная уборка задерживала взмет зяби. Вот Ефим и предложил перепахивать между валками, не дожидаясь конца обмолота. Верно, здорово придумал?

— Отлично! — восхищенно говорю я, и мое восхищение все — без остатка сейчас относится к Райче. «Ни дать, ни взять — агроном», — думаю я, любуясь девочкой. Должно быть, я действительно соскучился по народу.

— Так вы к ним за соломой? — не стоит она на месте.

— Завтра поеду.

Я усаживаю ее на попутную машину, что идет к центральной усадьбе, и прощально машу рукой.

Да, что-то во мне совершает разрушительную работу. И с каждым годом — все разрушительнее и разрушительнее. Но с каждым годом растет, поднимается вокруг меня новая молодая жизнь. Не сама собой, конечно, а по тому чудесному закону, который Иван Владимирович Мичурин не то серьезно, не то в шутку называл в беседах с нами законом осеннего равноденствия... И, пожалуй, мне незачем откладывать поездку в бригаду до завтра. Лучше я переночую у них. Конь у меня всегда подседлан — мотоцикл «М-72» с коляской. Несмотря на свои далеко не молодые лета, я люблю езду быструю — чтобы ветер хлестал в лицо и в ушах свистело разбойным посвистом.

На дороге знакомы каждая кочка, каждый ухаб, и я глазею по сторонам, не сбавляя скорости. Хлебное море со всех сторон захлестывает меня. Радоваться бы, а во мне нет радости. Странную картину являют пашни. Раздражают мозаичные пятна. Вот ржавое, с осыпавшимся колосом. Вот лимонно-желтое, а там — нежно-зеленое, в цвету. И — густой щеткой сорняк. Трудно убирать такой хлеб. А тот, что именуется подгоном, теперь видно яснее ясного — не созреет. Ах, Сидора Архиповна, дорого обойдется совхозу ваш метод пахоты.

Встречный ветер жгуче хлещет в лицо. По северной кромке неба ползут серые, похожие на старые кошмы, рваные облака. Мотоцикл бежит краем перелеска. Справа от меня — луг. Вдали на фоне клубящихся облаков я угадываю гурты овец. Они неправдоподобно медленно движутся, скорее плывут. «Чабаны решили к кошарам перебраться, тоже чуют ненастье», — думаю я и не замечаю, что свечерело и можно бы включить фары.

Вдруг там, где только что двигались облака, похожие на отары, и плыли отары, похожие на облака, но еще неизмеримо дальше — в самой глуби неба — я вижу движущуюся звездочку и невольно вспоминаю Игоря Исахметова и горжусь им в эту минуту, как родным сыном...

Ага, вот начались пашни второго отделения. Здесь мы успели отсеяться до вторжения в нашу жизнь Сидоры Архиповны Солодовой, и хлеба удались неплохие. По ту и другую сторону от дороги в дальнюю даль протянулись пшеничные валки. В сумерках пашня приобрела аметистово-серые оттенки и стала похожей на море, по которому бегут и бегут золотисто-лимонные барашки. Мотоцикл стрекочет неутомимо — холодный встречный ветер обтекает мотор, не дает перегреваться, зря тратить силу. И от удовольствия я пою себе под нос что-то ухарское... Так-то оно так, но ненастью быть не сегодня-завтра.

Часу в десятом вечера я попадаю на стан бригады. Вокруг — на пашне — ни огонька. Неужели ребята зашабашили? В общежитии я нахожу разгадку: Якубенко выдает заработную плату. Веселый гул. Взрывы смеха. Звонкие девичьи голоса. И так накурено — топор вешай.

— Когда денег не было, автомагазин приезжал. А теперь тю-тю.

— У них такой порядок.

— Положи на сберкнижку, целее будут, — внушает Якубенко.

— У меня теща именинница. Шкалик нужен, тогда как?

— Твоя теща еще под стол пешком ходит.

И снова — взрывы смеха, девичий визг, колыхание сизого табачного дыма. «А Ефим где-то припозднился, не видать». Кивком головы здороваюсь я со Степаном Якубенко. Он делает круглые глаза и устрашающе работает бровями.

— Ты-то зачем? Тебе, слышь, не начислено. Замер работы не произведен. Вник?

— Я не за деньгами, Степан, я по делу. А ты сегодня за кассира?

— А-а, кто заболел, кто в отпуску, — тянет Якубенко, продолжая ловко отсчитывать рубли, пятерки, червонцы.

Я прохожу в дальний угол, чтобы не мешать. Недобрым взглядом провожает меня Лиля. (Сейчас все на уборке — даже секретари директоров!) Она почему-то недолюбливает меня. Скорее всего, злится на меня за то, что я, по ее убеждению, способствую дружбе Ефима и Алмы. Понимает, что тут невозможно ни способствовать, ни противостоять, а вот думает так и злится.

Хлопает дверь. Своей энергичной, размашистой походкой Ефим устремляется к столу и все от него отстраняются: парень густо посыпан снегом, окутан сырым холодом. Он, видимо, плохо различает предметы, потому что толстые стекла его очков запотели.

— Это, слышь, снег? — изумляется бухгалтер.

— Собственной персоной — снег, Степан Митрофанович! — соглашается Моисеев.

— Где тебя, чертяку, носит? До белых мух задержал. Распишись, получи.

— Извините, — протер очки Ефим. — Извините, с вашей пахотой и сверхранними посевами.