На меня посыпался снег. Я приподнялась на носилках и только теперь разглядела, что уже светло, что наступило утро. У красноармейцев, которые несли меня, были бледные, без кровинки лица.

— Стойте! — крикнула я. — Стойте, я сама хочу идти домой. Не мешайте мне... я сама!

На просеке показались наши пехотинцы. В новеньких желто-золотистых полушубках, в валенках, все с автоматами.

— Наши... наши! — закричали мы и выбежали им навстречу.

Позади остались передовая, фронт. И та радостная встреча с красноармейцами. Красноармейцы на ходу покормили нас, они спешили на запад громить фашистов, а нас повезли на восток.

В заваленном снегом большом городе нас поместили в просторной, холодной казарме.

Потянулись томительные дни тревожного ожидания.

Приходила фельдшерица Сима, делала перевязки, промывала раны. Вера помогала ей. Она похудела и выглядела хрупкой и беспомощной. Вера была пианисткой, ей прочили большое будущее. Но сколько силы и энергии выказала она в эти трудные для нас дни! Бывало, прибежит с очередного обхода, упадет на топчан, полежит со стиснутыми зубами — и снова к раненым и больным.

Однажды утром я проснулась раньше обычного. Открыла глаза. Рядом с кроватью стоит мужчина с усталым моложавым лицом, в гимнастерке, в темно-синих галифе. Смотрит внимательно, мягко. И улыбка добрая. Не добренькая — добрая.

— Как тебя зовут?

— Трехсвятская, — улыбаюсь я в ответ.

Он садится на край кушетки, пытается убрать с моего вспотевшего лба прядку.

— Будем знакомы: Вениамин Иванович... Я принес тебе приятную новость.

Я чего-то испугалась и замкнулась. А он настаивает:

— Ты действительно Майя Григорьевна Трехсвятская?

Молчу.

Вениамин Иванович сокрушенно покачал головой.

— Ну и дуреха, ну и дуреха. Ее все гвардейцы Панфиловской дивизии разыскивают, а она в прятки-жмурки играет.

— Правда?! — закричала я, твердо зная, что правда.

Он утвердительно кивнул головой. «Дуреха и есть дуреха», — вздохнула я. И еще я поняла: трудно Вениамину Ивановичу вот с такими, как я, исполнять свою сложную работу. «Извините», — я хотела попросить прощения за упрямство, но не смогла, только благодарно улыбнулась одними глазами.

Меня отвезли в соседнее с городом село — к дедушке с бабушкой. «Ты там скорее поправишься», — сказал Вениамин Иванович и сам проводил меня, передав бабушке пару трикотажного мужского белья, две простыни, полотенце и кусок мыла.

— Поскребите — помойте хорошенько, — дружелюбно сказал он.

Марфа (так звали бабушку) приняла сверток степенно. Ширококостная, суровая, в черной, залощенной до блеска кофте, она походила на схимницу и лишь в уголках плотно сомкнутых губ таилась теплая, земная улыбка. Повелительным голосом она сказала:

— За бельишко и мыло спасибо. В остальном обойдусь без твоих советов, — и выпроводила моего провожатого за порог.

Вениамин Иванович не обиделся, поднял на прощание руку: живи, мол, теперь в полную радость, как жила до плена.

Марфа взяла меня за талию.

— Садись вот здесь, — и усадила на низенький стульчик у шестка.

Руки у Марфы ласковые и сильные. Она выпроводила за дровами своего Ивана («И не появляйся, пока не приберу гостью») и вынула из печки большой чугун кипятку; разбавила холодной водой из деревянной кадушки и, не спрашивая разрешения, принялась меня купать. Марфа мылила, не жалея мыла, с истинным материнским прилежанием. Не утруждала себя пустопорожними разговорами, расспросами. Лишь изредка роняла: «Наклони голову... не вертись... потерпи, уж и горячо». Или: «Худющая, кожа да кости... да были бы косточки, мясо нарастет». Она надела на меня мужское белье, и, как маленькую, уложила в постель.

Марфа убрала чугун, подтерла пол, и я увидела, какая большая изба у них. И все опрятно, домовито, разумно.

Вернулся дедушка Иван, бросил у шестка поленья. И мне начинает казаться, что я знаю Марфу и Ивана столько, сколько живу на свете. Не просто знаю. Они родные мне, как Шурик, как тетя Оля. И на правах избалованной внучки милостиво говорю:

— Дедушка, какие у тебя полешки получились красивые.

Он подкатился ко мне, уперся руками в полусогнутые колени, запел петушиным тенорком:

— А как же, касатушка, каждое дело — дело: и супостата коли смело, и дрова руби умело.

— Я люблю и тебя... и вас, бабушка Марфа! — крикнула я, срываясь с постели.

— Любовь побереги для другого раза. А с нас и того довольно, что ты, как вижу, не озлобилась после всего, что с тобой было, не потеряла веру в людей, — снова уложила меня в постель Марфа.

«Почему я должна потерять веру в людей?» — думала я и не находила причины почему. Дзюба — это отступление от жизни, а настоящая жизнь идет своим великим путем, и я — неотторжимая ее частица. Она складывается из жизней генерала Панфилова, Лысенко, Искандера, Ольги и Марфы, деда Ивана и мальчика Шурика. И я не мыслю себя вне этой жизни!

Так я думаю, а сама наблюдаю за моими стариками. Дед Иван сбегал на улицу и принес полное сито калины. Рубиновые ягоды покрыл прозрачный ледок, и, попав в тепло, они задымились. Марфа наделала пирогов и, поставив их в печь, собрала на стол. По избе распространился запах свежеиспеченного хлеба, и я почувствовала голод.

Марфа открывала заслонку, заглядывала в чрево печи и снова ставила заслонку. Мне казалось: прошла вечность, пока пироги испеклись. Я так была поглощена свиданием, что не заметила, как дед Иван вскипятил самовар, как Марфа заварила кипяток на пережженных корочках хлеба и моркови.

— Кажется, поспели, — сказала Марфа и приказала мне: — Накинь мой сарафан, не стесняйся.

Я не стеснялась, просто запуталась в длинном Марфином сарафане, где ворот, где подол, потому что глядела на пироги. Они румянились припудренной коркой, черными звездочками в них торчали неостывшие угольки.

Ах, что это были за пироги! Они хрустели на зубах, таяли во рту, были сладки, как мед, и терпки, как вино. И благоухали! Я обжигалась, калиновый сок бежал по моим губам, делал липкими пальцы, а я ничего не замечала. Не замечала я и чашки с крепким чаем. Я хотела есть.

Вениамин Иванович обещал навестить меня. И навестил. Я рассказала ему о Вере.

— Понимаете, это такой человек, такой человек...

— Понимаю, — грустно улыбнулся Вениамин Иванович.

— Трудно, вам, — сказала я.

Он не сразу ответил.

— Служба. — И спросил: — Куда думаете после отдыха поехать?

— Конечно, в родную Панфиловскую.

— Я так и предполагал. Но...

— Никуда больше! Только в Панфиловскую.

— Понимаю. Но Москва лучше нас знает, кого куда, направить. Война.

На передовой мы мало говорили о войне, быть может, потому, что сами были и ее частицей. Не говорили и в плену. А вот теперь война снова оборачивалась ко мне своим безжалостным лицом. И, грешница, я обрадовалась, потому что почувствовала: опять нужна, опять без меня в каком-то окопе труднее. И вдруг спохватилась: а Вера? А товарищи?

— Все, что в моих силах, сделаю, — пообещал Вениамин Иванович, собравшись уходить.

Пока он был в избе, бабушка Марфа всем своим видом давала понять, что ждет не дождется, когда уберется непрошеный гость.

Вечером прибежала Вера. Счастливая, как может быть счастливой птица, перед которой распахнули дверцу клетки. Она налетела на меня, захлебнулась:

— Майка, свобода... свобода! Кажется, я воскресла из мертвых.

Мы обнимались, хохотали как безумные, тормошили бабушку Марфу:

— Видите, какой он хороший... хороший... хороший... Вениамин Иванович... да!

— Пускай будет по-твоему, — величаво улыбалась Марфа.

Вера призналась:

— Честное слово, сегодня я выпила бы с наслаждением!

Дедушка Иван, забыв набросить на плечи полушубок, выбежал из избы и вскоре появился с запотевшей крынкой самогона.