— Далеко собрался?

— Это, товарищ, военная тайна, — засмеялся Панфилов. Он натянул на плечи полушубок. — Еду, дочка, новые минометы смотреть. Реактивные. Замечательное оружие. Один раз помогли нам уже. Я издали любовался. Ну, а пока сам не испробую, не пощупаю — не успокоюсь. Такой у меня скверный характер.

— Да, ты такой, — подтвердила Валя, и в голосе ее зазвучали и любовь, и гордость за отца.

Они вышли и сели в легкие санки. У штаба Панфилов велел остановиться.

— На минутку к Ивану Ивановичу загляну, — объяснил он дочери и заботливо поднял воротник ее полушубка. Валя проследила за отцом, пока он не скрылся в темном провале двери, и снова опустила воротник.

В комнате начальника штаба было по-праздничному чисто, светло, шумно. Уточнялись последние данные по плану завтрашнего боя. Генерал поздоровался. Его особенно интересовали артиллерийские противотанковые узлы. Скрытность позиций, внезапность огня, а главное — эшелонированное расположение орудий, как показали прошедшие бои, особенно не нравились фашистским танкистам.

— Прикажите Курганову, чтобы лично проверил огневые позиции артиллеристов, да и от себя пошлите двух-трех командиров, — сказал генерал Серебрякову. — Я буду часа через два. — Уже в дверях он остановился и спросил: — Со снарядами как?

— Хорошо, Иван Васильевич. Москва прямо на позиции доставляет, без задержки.

Генерал сел в санки молча. Молчала и Валя. Под однообразный скрип полозьев каждый думал о своем.

— Наступать когда начнем, папа?

— Теперь уж скоро... Не скажу часа... Но знаю, что час этот не за горами.

У медсанбата они расстались. Панфилов пообещал непременно быть у них на празднике...

Командир дивизиона гвардейских минометов, молодой, высокий и щегольски подтянутый майор с тонкой ниточкой усиков, встретил генерала, браво отрапортовал ему и пригласил с мороза закусить.

— Нет, батенька, — сухо отказался Панфилов, — покажи-ка сначала свои «катюши».

Форменная артиллерийская фуражка, чуть сдвинутая на левый бок, красиво сидела на голове командира.

Несмотря на чересчур парадный вид майора, Панфилову он понравился. Понравилось и то, что, получив отказ на свое предложение закусить, тот без суетливости, по-деловому отдал приказание подать машину и повез генерала на батарею.

На шоссе им преградил путь поток грузовиков с боеприпасами, снаряжением, колонны танков.

«Крепнем, набираем силы», — удовлетворенно подумал Панфилов и с наслаждением закурил предложенную майором папиросу.

Четвертый час. Как всегда, к рассвету мороз усилился, слышимость по линиям связи приобрела особенную ясность и четкость, — возьмешь трубку и слышишь, как дышит дежурный телефонист на другом конце провода.

Торжественно прочтены на всех батареях праздничные приказы. Утихли взаимные телефонные поздравления, пожелания, но радость продолжала будоражить бойцов, выбритых, подтянутых, щеголявших белизной подворотничков. Никто не спал, даже те, кому по законам армии и фронта положено было спать в эту праздничную ноябрьскую ночь.

Не спало и большое село Голубцово. Редкие жители, оставшиеся в нем, покинули свои нехитрые бомбоубежища. Война войной, а праздник праздником. Пока ночь и тишина — жарко натопить комнаты, засветить огни, поставить на стол солонину, пироги с картошкой, пахучие ноздреватые блины и выпить чарку за победу, за здоровье воинов, поговорить о войне, о будущем... Да мало ли о чем говорится за таким столом! И пусть рядом — враг, притихший и затаивший черную злобу, — жизнь она и есть жизнь, и не дано никакому врагу погасить ее и приостановить ее неудержимый ход.

Артиллерийские разведчики сидели на высоком чердаке, полном плотного мрака и холода, но от песни, которая едва внятно доносилась снизу — из комнаты, где обогревались сменившиеся наблюдатели, — Береговому чердак казался теплым, уютным. А милая, бесхитростная песня о дружбе, любви и мужестве, плыла во тьме, залетала на чердак, будила трогательные воспоминания, согревала сердце надеждой и верой:

— Хорошая песня, товарищ командир, — мечтательно вздохнул Аямбек Нуркенов. — Я так думаю, про наш город она сложена.

Береговой молча согласился, продолжая думать свою думу. Да, не зная сна, не зная тишины. Не знал их теперь и родной город, город весны, неукротимой буйной зелени садов и высоких тянь-шаньских гор...

Нуркенову хотелось поговорить — это было заметно по его мечтательному голосу:

— Хорошая песня, хороший город, дорогой учитель, — ответил Аямбеку после долгой паузы командир дивизиона.

Связист вдруг вскочил, почти вплотную наклонился к Береговому и жарко произнес:

— Как вы узнали, что я о школе думал?

— Так вот и узнал, — уклончиво ответил Береговой не менее его пораженный совпадением своих слов с мыслями связиста.

Нуркенов сел на прежнее место, продолжал:

— Я теперь только до конца понял, что такое аульный учитель. Я теперь знаю, как воспитать ребятишек гордыми гражданами. Я им расскажу про эту ночь, про Абдуллу, про большую Родину... про все, все. Война — это страшно, но, пока у нас есть враги, и на войне надо учиться понимать жизнь и людей. Я теперь глубже все понимаю и смогу так же глубоко понимать своих ребят.

Всегда сдержанно-молчаливый, он и теперь внезапно умолк, словно испугавшись продолжительности своей речи, но Береговой чувствовал — Нуркенову очень хотелось раскрыть душу до конца и, чтобы продолжить разговор, он спросил:

— Чему же все-таки научила нас война?

— Мне трудно это высказать, — не сразу отозвался Аямбек и, словно преодолев внутреннее смущение, продолжал: — В шестнадцатом году — вы казахстанец и хорошо это знаете — казахская беднота воспротивилась царскому приказу о мобилизации и восстала. А теперь — все национальности вместе. Я вчера прочел в газете о подвиге казахов-партизан на Украине. Ведь вот она где сила нашей большой Родины.

— А разве об этом до войны вы не знали?

— Конечно, знал и наблюдал, но здесь, на войне, это глубже осознаешь. И потом я плохо объяснил вам. — Он снова умолк, подыскивая нужные слова, и, найдя их, решительно закончил:

— Разве это не глубоко: шахтер-казах, о котором писала недавно «Правда», и воин-казах, рядом с русским защищающий Москву или помогающий украинскому народу в борьбе с фашистами, — это не просто казах, а гордый советский человек. Вот о чем надо писать нашим казахским писателям, тогда их книги станут книгами большой Родины, как труд и подвиг простого казаха стали частицей огромного труда и подвига всех советских людей. Об этом тогда на походе говорил Абдулла Джумагалиев.

— Вы очень хорошо сказали, Аямбек. Когда-нибудь я передам наши думы писателям, а вы — своим воспитанникам, и тогда кто-нибудь из них непременно захочет стать Абдуллой. Вы настоящий учитель и боец.

Стрелка часов приближалась к шести. Крупные звезды светили ярче и трепетней, словно из последних сил. Ночь приходила к своему концу в тишине и мире. Даже ракетчики у немцев сегодня словно повымерли. Редко-редко вспыхнет одинокая хвостатая звезда, осветит снежное безлюдье своим призрачным, колеблющимся светом, и снова — ни вспышки, ни звука. Но опыт подсказывал — не быть тишине долго. По тихим, но участившимся разговорам Нуркенова с невидимым собеседником по проводу Береговой понимал, что это тревожное и томительное пребывание в тишине волновало не его одного...

На часах ровно шесть. Одновременный залп множества немецких орудий и минометов поколебал чердак. Потом выстрелы участились, и рокот волнами покатился по позициям. Точно и верно ловили перекрестия стереотруб всплески огней, похожих на молнии, и координаты новых целей ложились на планшет.