Всю зиму на той стороне Буга маячили немецкие солдаты. Сделав ладони рупором, кричали:

— Гуд!.. Ка-ра-шо!

Весной в окрестных рощах запели соловьи. Немцы перестали шуметь, куда-то пропали — как и не было их. За рощами, над купами деревьев, клубилась густая пыль; в косых лучах заката она багрянилась, будто кровь. Над Брестской крепостью то и дело появлялся разведывательный самолет с черными, обведенными желтой краской, крестами на крыльях. Наши ястребки отгоняли нарушителя воздушного пространства. Ловко лавируя, он уходил на запад. В июне участились случаи нарушения государственной границы поляками — перебежчиками с той стороны Буга. Они сбивчиво рассказывали: возле самой границы сосредоточиваются немецкие войска. Много войск, много орудий, много танков.

Красноармейцы недоумевали: с Германией был заключен мирный договор. И политруки ничего не могли объяснить толком. А газета «Красная звезда» писала: «Немцы собираются проводить летние маневры». Каждую ночь командир полка Дулькейт начал поднимать бойцов по боевой тревоге. С полной выкладкой, с предельной нагрузкой — на шанцевый инструмент, на оружие, на солдатские спины и сердца. Ночи стояли душные, бойцы выматывались, обливались соленым потом, но не роптали. Служба.

В субботу, раньше обычного, сыграли отбой. Дулькейт, недовольно теребя пышный рыжеватый ус, приказал едать на склад боепитания патроны и карабины, мины в ящиках, зачехлить наглухо минометы. Так же недовольно пояснил:

— Вместо карабинов получите автоматы... в свой срок.

Об автоматах до этого говорили шепотом: секретное оружие. Их еще никто не держал в руках. Повеселев от такой новости, красноармейцы дружно потянулись на склад.

Сдал свой карабин и командир первого миномета полковой минометной батареи Владимир Фурсов. И сразу почувствовал прохладу на плечах и на спине, под пропотевшей гимнастеркой, — там, где все эти дни болтался на лямках вещмешок. Расправил покатые богатырские плечи. Легко, свободно, а чего-то не хватает. С досадой подумал: на какое-то время остался без работы...

Чудаковатый он парень, Фурсов: где троим по ноздри от солдатской службы, а ему мало. Мало и тяжелой атлетики, — как одержимый штурмует премудрости воинской науки. Когда еще наступят экзамены, а он уже экстерном сдал все, что положено. Командование объявило Фурсову благодарность и заверило: при демобилизации в запас ему на петлицы повесят не по одному, а по два кубаря. Одно слово, службист. На груди от разных значков пестро: «ГТО», «Отличник РККА», «Ворошиловский стрелок». Звание сержанта и то присвоили ему без прохождения муштры в полковой школе!

Все это, крепко сдобрив перчиком солдатских острот, выдает Фурсову старшина Кипкеев по пути от склада боепитания к казарме. Он худощав, черняв, жилист. И подвижен, как ртуть. Глаза рысьи — с зелеными и блестящими, как изумруд, прожилками. А тонкие, железной крепости ноги туго обтянуты голенищами. «У человека самое нужное, самое совершенное — ноги», — любит повторять Кипкеев и велит содержать их в чистоте и постоянной боевой готовности. Впрочем, такого же отношения он требует к сапогам и портянкам, ко всему снаряжению. Вот уж кто из службистов службист! Посмеяться бы над старшиной. Но Владимир молчит. Старшина хоть и справедлив, но вспыльчив и может лишить его удовольствия провести субботний вечер в гарнизонном клубе.

Из клуба они возвращаются вместе в приподнятом настроении: посмотрели кинокартину «Ветер с Востока» об освобождении левобережной Бессарабии из-под ига румынских бояр. Содержательная картина, высокоидейная. А молдаванки из красавиц красавицы! Глаза у них, восхищается Кипкеев, как влажные черные сливы. И природа что надо!.. Природу Владимир любит с детства. Вот и сейчас слушает Кипкеева, а сам любуется высокой луной и каштанами в цвету. Каштановая аллея смутно маячит по горизонту — темная, словно облитая чернилами; лишь факелы соцветий серебрятся под луной. Каштаны отцветают, и их едва внятный запах волнует Владимира.

— Слышишь, как они пахнут? — спрашивает он.

— Кто? — Кипкееву все еще мерещатся обольстительные молдаванки с черными глазами-сливами.

— Каштаны.

— Не слышу, — крутит головой Кипкеев. И смеется: — А вот запах твоей посылки слышу. Когда возьмешь? Почтарь грозится распотрошить ее.

Посылка из Пржевальска. От матери. С фруктами. В ней заключены запахи детства, запахи горных зарослей и озорного иссыккульского ветра. Владимир нарочно не ходил на почту: ждал воскресенья... Завтра он принесет посылку, раскроет на глазах всей минбатареи, и они такой пир закатят! «Не жизнь — малина», — скажет тот же старшина Кипкеев, отведав запашистых сушеных яблок. И вообще — славная штука жизнь. Когда тебе стукнуло двадцать, и все тело поет от избытка здоровых сил, когда луна и цветут каштаны, когда завтра воскресенье И солдату будет предоставлена полная свобода... Надо бы втолковать все это службисту Кипкееву, но, вздохнув, Владимир неожиданно говорит:

— Пойду позанимаюсь на брусьях.

Кипкеев останавливается посредине плаца и строго смотрит на Фурсова. Предупреждает:

— Скоро отбой, не опаздывать! — и, круто повернувшись, шагает к казарме тем четким, уверенным, военным шагом, который присущ лишь старшинам сверхсрочной службы.

«Службист», — улыбается Фурсов, и ему становится легко и радостно оттого, что живут на земле такие люди, как Кипкеев. Он снимает гимнастерку и с увлечением работает на снарядах, испытывая не только физическое наслаждение. Один. Под луной, среди теплой ночи. Все убаюкано неощутимым, космическим течением — небо в звездах, земля, воздух, плац, каштаны. И только он в зримом, стремительном движении. Взлет, падение. Падение, взлет. Кровь разгоряченно играет, и сердце азартно стучит. Ах, хорошо! Хорошо жить и знать, что завтра будет еще лучше. Тебе и Кипкееву, небу и каштанам в цвету.

Он так увлекся, что не заметил появления заместителя политрука взвода конной разведки Миши Супонева. Поздоровались. Супонев сказал:

— Давно любуюсь тобой... Ради славы стараешься, что ли?

Владимир понимает: шутит Супонев. А задевает. Крутанул на перекладине «солнце», да так, что растяжки, предупреждая беду, тонко зазвенели. Встал перед Михаилом в напряженной, боевитой позе, сказал с достоинством:

— Во имя славы и добра! — Помолчав, добавил: — Вот так.

Миша Супонев, должно быть, не помнил этого пушкинского стиха, но смысл, в нем заключенный, постиг сразу.

— Точно: добро и слава по земле ходят в обнимку.

К Фурсову возвращается хорошее настроение, и, попрощавшись с Супоневым, он возвращается в казарму.

В казарме — выработанная многолетним распорядком непробудная и чуткая солдатская сонь. Неподвижны серые суконные одеяла. Старшина Кипкеев приподнимает голову, строжится:

— Я предупреждал: не опаздывать на поверку. Завтра ответишь. А сейчас — спать!

— Замполит Супонев задержал, — улыбается от избытка чувств Фурсов, расстегивая неизносимый солдатский ремень. — Да и ночь такая...

Не отзывается старшина: разговорчики в такой час — непорядок. Владимир ложится навзничь рядом со старшиной, кладет под голову разогретые ладони. Над ним, под самым потолком, тускло светит ночник. Потолок толстый, как слоеный пирог. Не простой он — крепостной. Его не пробьешь и тяжелым снарядом. Но сейчас не об этом хочется думать. О каштанах в цвету, о гарнизонных спортивных соревнованиях, о посылке, которую прислала мать. В ней, среди сушеного урюка и вишен, притаилась бутылка домашнего вина: такова традиция. Вино он не пьет. Выпьют товарищи. А он полакомится сушеными вишнями. Возьмет полную жменю — и в рот. Мякоть присохла к косточкам, сморщилась. Зато сколько кислинки в ней, сколько аромата!

Рядом ворочается старшина. С ним такое случается редко. Он сердито шепчет:

— Эй, Рыжий, куда сон пропал? Расскажи про свою Киргизию, что ли...

Фурсов поворачивается лицом к старшине и, подперев голову кулаком, начинает рассказывать. Про красивое озеро Барибаш, про закадычного друга детства своего тезку Вовку Короленко. Вот уж был смельчак и заводила! А ловок, а вынослив! Их объединяла страсть к странствиям, к охоте и коллекционированию птичьих яиц. Вожаком был Короленко, Фурсов во всем ему подражал.