Почему-то чаще, чем обычно, бывает в их роте комиссар батальона Алексей Прокопьевич Берест. Быть может, прежде Сьянов не замечал этого. Теперь другое дело — он, Сьянов, парторг роты. Сегодня Берест спросил:

— Послушай, Илья, ты бы хотел стать офицером?

— Я не понимаю, товарищ старший лейтенант...

— Что ж тут понимать: три раза ты командовал ротой в самых ответственных боях и всякий раз тебя отстраняем не потому, что ты не справился, а что старший сержант. Не офицер, а сержант.

— Я не обижаюсь.

— Не на кого, — засмеялся Алексей. — Хотя в твоем «не обижаюсь»...

Сьянов покраснел.

— Товарищ старший лейтенант, честное слово.

Берест посмотрел ему в глаза.

— Может быть, и так. А вот солдаты говорят: «Затирают Нашего Сержанта. Как бой — веди роту. Как передышка — сдай необстрелянному лейтенантишке».

— От безделья чешут языками.

— А по-моему, правильно говорят.

— Всю жизнь военным я не собираюсь быть.

— На войне надо быть военным. И ты военный. Ротой командуешь получше иного кадрового командира. — Берест закурил, предложил папиросу Илье, продолжал: — Хочу открыть тебе одну военную тайну. Мы с командиром батальона давно представили тебя к званию старшего лейтенанта. И командир полка, и командование дивизии поддержали нас. Но, оказывается, на фронт пришли кое-какие довоенные порядки, через которые нам не удалось перепрыгнуть. Видишь ли, у тебя нет специального военного образования. Ты не кончал нормальной школы, не служил в команде одногодичников, не проходил никаких краткосрочных и долгосрочных курсов. Ведь так?

— Не кончал, Алексей Прокопьевич, не проходил.

— Ну вот. И, выходит, нельзя тебе присваивать офицерское звание. Будто школа войны стоит меньше каких-то курсов.

Берест видел — Илье неприятен этот разговор, но он должен был сказать все до конца.

— Тогда мы решили послать тебя на эти самые курсы.

— Никуда я из своей роты не уйду! — угрюмо сказал Сьянов.

— А ты не лезь поперед батьки в пекло, — улыбнулся Алексей. — На курсы тебя тоже не приняли. Возраст не позволяет. Ты, оказывается, переросток.

Улыбнулся и Сьянов.

— Второго августа стукнет сорок.

— Круглая дата. — Берест помолчал. — Вот и все мои секреты. Да, звонили из штаба полка — к вечеру прибудет пополнение. С новым командиром роты. Познакомь его с народом, с боевой обстановкой.

Но, вероятно, Берест еще не возвратился в штаб батальона, как оттуда передали приказ — сбор по тревоге. Новый командир роты догнал их на марше. У Одера рота втянулась с ходу в бой. Командир подорвался на мине, и снова парторг Сьянов повел бойцов в наступление. Поле было изрыто траншеями, воронками, противотанковыми рвами — есть где укрыться солдату от вражеской пули, снаряда, мины. Но как тяжело по такому полю продвигаться вперед, когда оно содрогается от разрывов!

Перед эскарпом, залитым водой и похожим на канал, рота залегла. «Можно поднять, самому вперед — и остальные пойдут. Но — пиши пропало», — лихорадочно думает Сьянов, ища глазами лазейки... выхода... спасения. Ага, вон что-то чернеет справа.

— Ищанов, разведать! — коротко бросает он ефрейтору.

— И я!

Это Столыпин. Белобрысый, рослый — потомственный помор. Он недавно в их роте. Сьянов видит, как бойцы ползут, скатываются в воронки, когда рядом разрываются снаряды. У Ильи замирает сердце — живы ли?..

Вернулся один — Столыпин. Доложил:

— Там через ров лежат четыре большие трубы. С водой. Ищанов сказал — пройти можно.

Сьянов полз, не чуя, что горят локти и колени. Когда доползли до труб, он приказал передохнуть. Потом, черпая широкими кирзовыми голенищами холодную воду, провел бойцов по трубам, как по тоннелю. Не дав передышки, поднял на последний бросок. Когда прыгнул в немецкую траншею — заметил: с крутой черепичной крыши скатилось солнце, и лучи его погасли. Стало легко глазам. Что-то говорили пленные. Ординарец Вася Якимович бойко переводил:

— Удивляются. Говорят, мы с неба свалились.

— Заискивают, подхалимы, — усмехнулся Митька Столыпин.

— Не хотят возвращаться к своим. Боятся — расстреляют. Где-то тут у них заградотряд, что ли?

Быстро темнело. Прибежал связной штаба батальона. Зачастил:

— Ну и наступаете, еле догнал. Через ров переправу наладили — танки идут. Артиллерия. Вот пакет, читайте, — протянул он Сьянову бумагу, осветил карманным фонариком.

Илья прочитал, повернул лист, потом еще раз прочитал и спросил:

— Сегодня какое число?

— Пятнадцатое апреля, — отозвалось несколько голосов.

— Запомните это число, товарищи, — сдержанно сказал Сьянов. — Приказ: на Берлин.

У Кунерсдорфа рота Сьянова залегла. Залег батальон. Приостановилось движение полка, всей дивизии. Хорошо шли, сметая врага. И вдруг — стенка. Так бывает: каким-то сверхчутьем и солдаты, и офицеры сразу распознают — наступление накатилось на преграду, которую с маху не взять. Невидимая ни в бинокли, ни в сорокакратные стереотрубы стена. Тут лбом не прошибешь. Идти в атаку, значит, погубить людей, проиграть бой. Надо разведать, надо найти самое уязвимое место, пробить брешь. И тогда, словно сжатая пружина, наступление снова стремительно развернется.

А пока — заройся в землю, лежи. Где-то в штабах — от батальонного до армейского — началась напряженная работа. Она еще не вовлекла в свою орбиту командира роты, и у него есть время отдохнуть.

И Сьянов отдыхает: поел холодной тушенки и теперь курит. А глаза сами собой скользят по кунерсдорфским высотам. Там недавно бушевал артиллерийский ураган и кое-где еще теплятся дымки. И больше ничего. Но там, где дымки, — немцев, как ос в сотах. У автоматических пушек, у крупнокалиберных пулеметов, у десятиствольных минометов и фаустпатронов. Только сунься — и тысячи железных смертей вонзятся в твою грудь. Стенка. Не простая — шестислойная. Илья это заметил, когда высоты жили. Теперь там тихо, безлюдно. Одни дымки.

Из-за изгиба траншеи выходит старший лейтенант Берест. Он совсем еще молод. Но он много знает. И любит людей. Быть может, потому и смог стать политработником. Он — заместитель командира батальона по политической части. Его редко можно застать в штабе батальона: живет в ротах, среди солдат. Не растворяется, а сливается с ними. Уважают солдаты Береста!..

Он улыбается хорошей юной улыбкой, и бойцы улыбаются ему ответно, предупредительно уступая дорогу. Сьянову он говорит:

— А я к тебе. Провел беседу?

Сьянов хмурится.

— Послушай, Алексей, в конце концов — это твой хлеб. И могу я, наконец, хотя бы с полчаса принадлежать самому себе.

— Я просил тебя, — Берест продолжает улыбаться, но его лицо розовеет. — В конце концов, ты не только командир, а парторг роты.

«Просил, верно. Так позволь уж мне самому выбирать для беседы время», — сердится про себя Илья. Сердится он потому, что нелегко быть парторгом. Взять случай со Столыпиным. Капитан Неустроев как-то позвонил:

— Отправил тебе бойца Столыпина. На исправление. Все командиры рот ничего не могли с ним поделать. О тебе я сказал — строг. Ни перед чем не остановится. Имей это в виду.

Выйдя из землянки, Илья увидел нового бойца. Громадный детина сидел на земле, высоко торчали его колени. Он что-то лениво жевал, и ворот его гимнастерки был расстегнут. При появлении командира роты не встал. «Столыпин», — понял Илья.

— Встать!

Столыпин перестал жевать и, не удостоив Нашего Сержанта взглядом, поднялся. И — сквозь притворную зевоту:

— Начинается.

Сьянову стало жарко, а кончики пальцев похолодели. Он вплотную подошел к Столыпину и застегнул ему ворот. Низко увидел голубоватые, полные отчужденности глаза.

— В нашей роте только в бою разрешается расстегивать гимнастерку, — и ушел в землянку.

Столыпин сказал, чтоб было слышно:

— Старые песни.