— Вперед, за Родину! За нашу землю!

«Он решил умереть стоя», — пронеслось в голове Фурсова, и он бросился за полковником с винтовкой наперевес. Он только сейчас увидел в правой руке полковника связку гранат. Даже не в руке, а в то мгновение, когда полковник бросил эту связку под танк, заслонивший от него мир. Раздался взрыв, и танк споткнулся. Будто из взрыва выскочил и куда-то пропал Митя Копин, потом побежали фашисты, что-то крича. Фурсов пырнул одного штыком. Но тут его самого подбросило и чем-то ударило по мозгам. Не по голове — по мозгам. Боли не было. Какое-то хмельное беспамятство. Упав на землю, Владимир ощутил спасительную прохладу...

Очнулся оттого, что кто-то мохнато и тепло шевельнулся рядом. Открыл глаза. Перед ним сидел заяц и водил ушами. Бред какой-то. Откуда здесь, на Барибаше, зайцы? Да и не зайца, а гуся убил Короленко. Но это заяц: длинные уши и круглые добрые глаза. Льнет к щеке, как будто мы — старинные приятели. Ни страха, ни удивления. Сама доброта. И, как у друга, просит взглядом защиты... Или все это мне мерещится? Я сплю и вижу заячий сон. Все сон — ольха и солнце, утонувшее во ржи. И те вон в небе пепельные, дотлевающие в костре заката облака. И тишина. Сейчас я схвачу зайца за уши и, если он не убежит, значит, все мне мерещится.

Фурсов шевельнулся. Заяц замер, навострил уши. Смешно подпрыгнул и побежал, припадая на перебитую осколком снаряда лапу. Последний раз мелькнул высоко вскинутый зад, похожий на солнечный блик, трепещущий в пруду... Наваждение пропало. Все встало на свое место: и то, как полковник бросился под танк, а он хотел закрыть его собой, и то, как что-то мягкое ударило его по мозгам, а боли не было... Сейчас болело все тело. Но страшнее боли мучила жажда. Не только во рту, в нем самом все высохло и покрылось колючим пыльным нагаром. Пусть война, пусть бомбы, пусть танки — все не так страшно, как то, что хочется пить. Надо отыскать лунку, которую он отрыл под ольхой. В ней теперь накопилась вода. Много воды.

Владимир пытается подняться. И не может. Он видит себя как бы со стороны, как в кино. Он лежит на правом боку, прижимаясь щекой к чему-то липкому и в то же время комковатому. Он косит глазом и не может разглядеть, что это. Что-то похожее на разорванный ботинок. Почему над головой ботинок? Чей? А, черт, как все болит. Боль какая-то странная, она вездесуща, и невозможно определить, где больнее. А сильнее боли — пить... пить... пить! Он опрокидывается ничком и сосет, как материнскую грудь, влажную землю. Ему становится легче. Не там легче, где тело, а там, где сознание.

Боль определилась, нашла свое место. Она сбоку, рядом. Острая, невыносимая. Раскаленная рельса. И он лежит на этой рельсе. Надо взять ее, отбросить и станет легче. Фурсов шарит рукой по тому месту, где боль, и нащупывает раздробленные кости. Там, где был правый карман и ниже — рваная пустота. И кости — острые, колючие. А под головой — ботинок. Он набирается терпения и, превозмогая боль, стаскивает с себя гимнастерку. Делает ком и запихивает туда, где было бедро. Там пустота, а надо, чтобы было что-то, иначе ему не подняться.

Фурсов задел за живое, обнаженное. Вскрикнул и, парализованный болью, замер, окаменел. Потом пришел озноб... «Я замерзну, зачем я снял гимнастерку?» А винтовка рядом. В ней осталось два патрона: один врагу, другой себе, если так случится.

Где-то рядом незнакомые слова, незнакомая речь. Фурсов открыл глаза и затаился. Он хотел спрятать под себя винтовку и не мог шевельнуться, только мысль работала и приказала ему притвориться мертвым. Он притворился и услышал шаги. Близко, как будто не по земле, по нему идут. Сквозь приспущенные тяжелые веки увидел офицера и трех солдат. Офицер, как две капли воды, походил на того, за которым он гнался в крепости и которого зарубил Никита Соколов. «Он пришел, чтобы отомстить, убить меня. Но я еще не все сказал, не все сделал. Да и не убьешь ты меня, потому что я умер. Дважды не умирают», — смеялся он над офицером.

Возле него остановились. Разглядывают. Один солдат сказал:

— Великан.

Другой возразил:

— Рыжий боров.

Третий только присвистнул. Офицер занес над ним ногу в щегольском сапоге.

Нет, нет, это не о нем говорят на незнакомом языке. Не на его лоб легла подошва сапога, не его голову повернули туда-сюда.

— Сдох.

— Все подохли.

— Аллес капут!..

Глаза сами собой смежились.

Шаги удаляются, замирают... Ушли? Тихо. Трудно раздвинуть веки: невдалеке стояли солдаты в мундирчиках с короткими рукавами. В руках — наизготовку — автоматы. Офицер подозрительно смотрел в его сторону и так, скуки ради, целился в него из парабеллума.

Кто-то застонал в беспамятстве — протяжно, жалобно. Офицер круто повернулся и два раза выстрелил в того, застонавшего. Стон оборвался. Офицер постоял, послушал. Пошел. Пошли за ним и солдаты, переворачивая павших на поле боя бойцов, расстреливая тех, кто еще дышал. Но вот выстрелы глуше, реже. Пропали. Фурсов лежит во ржи с широко открытыми глазами. Он живет. Он не имеет права умереть, пока не отомстит за тех, кто спас ему жизнь. Он еще не знает, как это сделает. Но он знает, ему надо бороться за свою жизнь, которая отныне принадлежит не только ему. Ему надо будет рассказать миру, что он увидел. Но сначала — отомстить.

Засыпает Фурсов. Спит. В тени танка, подбитого полковником.

Спит Фурсов. Спит. Над ним разгорается день. Испугавшись солнца, тень спряталась за танк. И Фурсов стал виден всему миру — рыжий, израненный. Непобежденный. Но он об этом не догадывается, не знает. О многом не догадывается Владимир Фурсов. Он спит. Над ним поют птицы, шумит тревожно рожь; все жарче, все ярче светит в небе солнце. А он спит, набирается сил. Многое предстоит ему впереди. Ему надо хорошо выспаться.

Лучше бы тогда он не проснулся, скажет малодушный. Но малодушные, к счастью, редко встречаются там, где лежит сейчас и видит сны сержант Фурсов. Рыжий, израненный, непобежденный^*.

Рожь поднялась, распрямилась. Рваными ранами чернели на ней воронки от разрывов снарядов и мин; рубчатые следы от танков. Рожь тревожно шумела, но Аня не слышала^*. Как велел ей дядя Шпак, Аня перебегала от одного распростертого на земле красноармейца к другому, припадала ухом к тому месту, где у человека сердце, слушала — не бьется ли.

Недалеко от искалеченной разрывом снаряда ольхи она увидела красноармейца. Рыжего, как подсолнух. Возле него была воронка. Из той воронки тоненькой струйкой текла вода, и вокруг образовалось озерцо. Озерцо блестело под солнцем, как битое стекло, и над ним кружились стрекозы. Красноармеец лежал в воде, лицо его потемнело от запекшейся крови и ссадин, отчего мохнатые ресницы казались золотисто-седыми. Раздробленная правая нога была непонятной силой заломлена так, что ступня в рваном ботинке оказалась над головой: Аня упала на колени и заплакала в голос — безутешно и горько. Она плакала, а сама пыталась вытереть платком кровь на лице красноармейца.

У того дрогнула бровь.

— Ой, страхи-то... — отпрянула Аня.

Фурсов открыл глаза и увидел девушку со смуглыми щеками. Таких красивых и ладно сбитых девушек он никогда прежде не встречал! «Примерещилось мне это», — подумал Владимир и спросил:

— Кто ты? — его спекшиеся губы едва разомкнулись и пропустили сиплый, невнятный звук.

— А? — подалась к нему девушка, улыбаясь сквозь слезы.

«Она здесь, значит, фашистов турнули. Если бы не выгнали, она не улыбалась бы, ее просто не было бы!» — Старательно выговаривая каждую букву, снова спросил:

— Кто ты?

— Аня я... Аня! — откликнулась девушка, и на ее щеках заиграли ямочки.

— Где они?

Аня пристально глянула на раненого, перестала улыбаться.

— Ушли.

«Почему ушли? Их турнули!»

— Куда?

— Туда! — слабым движением руки Аня показала на восток. Что-то изменилось в лице Фурсова, потому что Аня, привстав на колени, заспешила, затараторила: