— Одна видимость. На Кубани у нас свиньи не станут жрать это барахло. И скажи, что за люди: ни в чем у них души нет... Дай-ка мне махорки. — Он соорудил чудовищных размеров самокрутку и так затянулся, что у Берегового дыхание перехватило. Орлов смежил веки и мечтательно проговорил:

— Ой же, до чего ж хорошо!.. Да... так вот я тебе толкую — трусы они первостатейные. Порубали мы их немало. — Тут капитан сделал паузу, оглядел артиллеристов недоверчивым быстрым взглядом и, словно уловив на их лицах тень сомнения, резко повернулся к двери и крикнул: — Сашка, а ну принеси той заветный мешок!

Сашка — старшина лет под тридцать пять, с традиционными кавалерийскими усами и точными размеренными движениями — вынырнул словно из-под земли и протянул уже развязанный обычный вещевой солдатский мешок. На стол со звоном посыпались ордена, медали, кресты... снова кресты и какие-то фигурные железки, то отливающие серебром, то поблескивающие белой эмалью.

— Вот, — с гордостью поглядел на Берегового Орлов, — и учти: тут только обер-офицеры да генералы... Собери этот металлолом, — уже спокойно приказал он старшине.

И вдруг на глазах у Берегового с Орловым произошла разительная перемена. Улетучилась его веселая кавалерийская беспечность и самоуверенность, а после второго стакана глаза его приобрели неправдоподобно черный оттенок. «Хмелеет, — подумал Береговой. — Ну что ж, сегодня он имеет на это право — два месяца был в пекле у черта». Между тем капитан придвинулся к нему вплотную и доверительно зашептал:

— Как ты думаешь, что со мной зробит Доватор? Парадный мундир его немцам ни за что подарил я. — Он со стоном охватил ладонями свою курчавую голову и сокрушенно умолк, потом резко крикнул: — Сашка, а ну подь сюда!

Старшина мгновенно появился в комнате и, сразу поняв, что от него потребует капитан, вытянулся в струнку; как-то странно побледнели его щеки у самых глазниц.

— А ну выложи мне еще разок, как ты мундир генерала провоевал?

Должно быть, не в первый раз старшина докладывал своем капитану о том, как, пробиваясь на свою землю, он напоролся на засаду, как немцы в упор из пушки расстреляли его грузовик, как он с каким-то Семенчуком бился с ними, потом тянул на своих плечах раненого товарища, а чемодан с мундиром остался под сиденьем в машине и, должно быть, сгорел.

— Сгорел... сгорел. Ту сказку про белого бычка я уже от тебя слыхал, — разгневался Орлов, — ты пепел мне подай, я сразу распознаю, тот он или нет, да и тогда с содроганием сердца поеду на доклад к батьке, а тебя выставлю вперед.

Старшина молчал и не отводил от лица капитана умных серых глаз.

— Там теперь вой стоит: Доватора убили! Вот его парадный мундир! Получайте, отважные оберы и унтеры, кресты чистого железа... Вперед, непобедимые фрицы! Вот что нам скажет с тобой батька, когда узнает, как мы «сберегли» его мундир. Да расстрелять нас мало за такое дело! — тяжело вздохнул Орлов и убежденно докончил: — Так он и сделает.

— Никак нет, — твердо запротестовал старшина, — они прикажут представить неопровержимые доказательства.

— Побереги свои ученые речи до встречи с генералом, — оборвал старшину Орлов, — иди готовь тачанку. Пора в дорогу.

С уходом старшины капитан утратил украинский говор, стал суше, официальней.

— Не кому-нибудь, а мне поручил генерал сберечь его мундир. И уж кто, как не Сашка, мог это выполнить по всем статьям, а вот поди ж ты, — словно оправдывался перед артиллеристами Орлов, накинув на плечи бурку. — Везу ему пять мундиров со всеми регалиями, да только ж немецкие они. Одна надежда на корпусного. Весь его штаб захватил при исполнении служебных обязанностей, до машинисток включительно.

По всему видно, что капитан был уже весь во власти своих забот. На прощание он сказал Береговому:

— Ну, бывай здоров, может, и доведется знакомство продолжить. На войне это часто случается. А про немцев разговор запомни. Правду говорил. Будет у тебя с первого боя дисциплина и организованность, — видимо, словами Доватора закончил он, — никакие фашисты тебя не одолеют.

Они вышли на крыльцо. У ворот стояла тачанка. От лошадей тянуло запахом пережеванного овса, кожей и порохом. Двор был наполнен верховыми, среди которых растворились артиллеристы-управленцы. Особенно много собралось их вокруг белобрысого, с кубанкой на затылке кавалериста, который расторопно подтягивал подпруги и, захлебываясь, доканчивал какой-то увлекательный рассказ:

— И прошу запомнить, дорогие товарищи сержанты и бойцы, все эти доподлинные боевые действия прославленный генерал Доватор, а для нас ридный батька, совершает на тачанке-кубанке, за что его даже хвашисты прозвали Чапаем. Но это не совсем так. У Чапая, как это явственно показано в знаменитой кинокартине, на тачанке был один пулемет, а у нашего батьки — три. Так-то, фронтовички-необстрелки. Бувайте здоровы и бейте фашистов по-нашенски. А мы скоро к вам будем.

С седла он продолжал сыпать такой изысканной скороговоркой, что Орлов не удержался — весело прикрикнул:

— Семенчук, я когда-нибудь отучу тебя выбалтывать военную тайну или нет?

— Никакой военной тайны, товарищ капитан. Передача боевого опыта в государственных интересах неопытным товарищам по оружию, — сорвался с баса белобрысый казак и, не оглядываясь на восхищенных бойцов, лихо подал своего коня вперед...

Дом, где разместился штаб дивизиона, состоял из двух комнат. Первая — маленькая, наполовину занята огромной русской печью, в которой можно сразу напечь хлеба, пирогов и ватрушек на целую неделю. Помимо прочих указаний Петрашко перед своим отъездом приказал старшине зажарить в этой печке поросенка и не просто зажарить, а круто нафаршировать его гречневой крупой, свежим луком, салом и начинить злым красным перцем.

— Завтра-послезавтра начнут выдавать водочный паек. Придет к нам Старик, угостить надо по-хорошему — день рождения у него скоро, — покашливая, говорил Арсений и кутал шею в цветной домашний шарф: он вторые сутки маялся с простуженным горлом.

Другая комната — просторная, светлая, в шесть окон. Сейчас она была погружена в сумрак. Самодельный светильник едва освещал широкий стол. На столе — оперативные карты, планшет, хордоугломеры, измерители, цветные карандаши. Топографы и разведчики с увлечением вычерчивали на картах расположение стрелковых подразделений, огневые позиции и наблюдательные пункты. Здесь же находились командиры и комиссары батарей, которых Курганов приказал Береговому собрать. Он должен был быть с минуты на минуту. Всеми владело радостное, праздничное настроение.

В центре внимания — разведчик Шингарев, высокий смуглый боец, шутник и балагур. Недавно он участвовал в одной разведоперации и отличился: метко и вовремя брошенной гранатой уничтожил трех фашистов, которые чуть было не отрезали отход нашему летучему отряду. Шингарев сидел на почетном месте и едва успевал отвечать на вопросы. Правая ладонь у него перевязана: вражеская пуля чиркнула по ребру ладони разведчика в тот момент, когда он метнул гранату. Шингарев вырос в глазах у всех необыкновенно, и каждый оказывал ему сейчас особое внимание. От этого внезапно свалившегося на него почета Шингарев чувствовал себя не в своей тарелке, густо краснел и не к месту улыбался.

— Где ж вы их повстречали? — расспрашивали Шингарева.

— Километрах в семнадцати за передним краем.

— Какие они?

— Какие... обыкновенные...

— А тот, которого приволокли?

— Белобрысый. На Сударика здорово смахивает.

Дружный хохот сотрясает комнату. Сударик вспыхивает так, что при коптилке его веснушчатое лицо делается кирпичным и на светло-голубых глазах выступают слезы. Еще в лесах Ленинградской области этот тихий, до странности боязливый человек с редкой фамилией Сударик доставил всем первое неприятное переживание. В одну из ночей его не стало. Весь дивизион искал пропавшего бойца часа полтора и не обнаружил. Пришлось докладывать командиру полка.