Он спустился в коронационный зал и пошел вдоль стены. Это уже были не его владения. В зале с утра занял позиции батальон Давыдова. Бойцы находились где-то в глубине, а здесь было пустынно, как зимней ночью в кустанайской степи...

Неприятный холодок заставил Илью оглянуться. Теперь он увидел не только три автоматных дула, направленных в него, но и три пары глаз, смотрящих настороженно и выжидательно. «Почему я не взял гранату?» — медленно текла мысль, а вслух он тихо приказал:

— Не стрелять! — И еще тише: — Не стрелять!

— Я поляк, я поляк! Я знаю русский, — рванулся вперед один автоматчик.

— Бросить оружие!

Все трое бросили на пол автоматы. Илья подобрал их, держа немцев под прицелом своего автомата. Поляк между тем говорил, говорил:

— Нас послали на разведку. Меня взял переводчиком. Мы все решил сдаться.

— Как вы сюда попали?

— Через подвальный окно. Вон там.

«Там, где погиб Ищанов», — пронеслось в голове Сьянова.

— Идите туда, — приказал он на выход. — Скажешь, что добровольно сдались в плен. Там вас встретят. Марш!

Илья торопился. Чутье воина подсказывало: за этими лезут другие. Успеть перехватить их. Он подбежал к окну И увидел: через подвальный проем вылезли еще три фашистских автоматчика. Бесшумно, быстро один вскочил на другого, а третий прижался к стене со вскинутым автоматом.

— Хальт!.. Хенде хох! — крикнул Илья.

В окне просвистели пули.

— Хенде хох! — озлобленно приказал он.

И снова в ответ автоматная очередь. Илья видел через выщербленный край подоконника, как расчетливо и спокойно стрелял автоматчик, а те двое терпеливо выжидали случая, чтобы через окно проскочить в здание. По лицам можно было определить — фашисты знали, на что шли. Двумя короткими очередями Илья пригвоздил их к тротуару.

Тут его и нагнал Митька Столыпин.

— Унесли раненых?

— Нет, молчат и не выносят. Я за другим: вас срочно вызывает командир полка.

— Хорошо, отправляйтесь к себе.

Митька не тронулся с места.

— Кому сказано?

Сьянов строжился, а в голосе — нежность и теплота. И Митька воспользовался слабостью командира роты.

— Честное слово, вы как маленький. Опасно же одному! Да и не имею я права оставлять вас.

— А приказ?

Столыпин безнадежно махнул рукой. Он был явно обижен такой несправедливостью. Илья все время чувствовал на своей спине, пока шел в штаб, укоризненный взгляд. И от этого устал. Смертельно захотелось спать. Командиру полка не понравился его вид.

— Ты что — ранен?

— Нет, — удивился Илья.

Зинченко повеселел.

— А у меня незваные гости: немцы из подземелья. Просят представителя для переговоров.

— Я готов.

— Э, нет. Ты уже хорошо освоился с местностью, — Зинченко имел в виду захваченную часть рейхстага. — Тебе — бить фашистов. Представителем пошлем Береста, а адъютантом ему — капитана Неустроева.

«Что со мной? Ведь это все было», — думал Илья и никак не мог овладеть собой: мысли о том, что уже было и то, что происходило сейчас, сплелись в один клубок и жили в нем одной слитной жизнью. Он шел по рейхстагу и слышал Береста, вернувшегося из подземелья.

— Фашисты ничего лучшего не придумали, как предложить нам сдаться. Дали на размышление пять минут!

А потом долетела яростная перестрелка со стороны ложи для прессы, и он было метнулся туда. Но Егоров и Кантария, укрепившие на куполе рейхстага знамя, донесли, что появились немецкие танки. В коронационном зале разгорелся бой. Немцы пустили в ход зажигательные гранаты. Гранаты рвались с глухим треском и горели ядовитым желтовато-голубоватым огнем. В бой вступили штабы батальонов и штаб полка. Штабники залегли за цементными плитами. Нельзя было дать немцам прорваться на верхние этажи. Это значило оказаться между двух огней. Да и знамя Победы, которое сейчас развевалось над куполом рейхстага и которое видели бойцы, сражавшиеся во всех уголках Берлина, попало бы в руки врагу.

Штурмовая группа занимала ключевое положение — в ложе для прессы. И Сьянов, расчищая себе путь гранатами, пробился туда. Он мельком взглянул вниз, в коронационный зал, где кипел бой. Немцев было много, они шли плотно, как большая овечья отара в степи. И расстреливали их, как овец. А они ползли — тупо, обреченно. Так показалось Сьянову. Но он отбросил жалостливую мысль, потому что там, где лежали раненые, выросла толпа автоматчиков и ринулась на ложу.

— По целям огонь! — он не успел крикнуть, как туда уже полетели гранаты. А Митька Столыпин, рыча от обиды и гнева, бил из ручного пулемета по бегущим фашистам, кричал:

— Гады, гады... своими ранеными прикрываетесь... а мы думали... гады! — и крупные слезы текли по его обветренным щекам.

Бил по бегущим и Сьянов до тех пор, пока не израсходовал весь диск.

Рукавом гимнастерки Илья вытер лоб, глаза. И оторопел: на него шел немец. Видимо, он был ранен в крестец и каждое движение причиняло боль. Губы плотно сомкнуты, оловянные глаза ничего не видят, кроме него — Сьянова. В полусогнутой, выброшенной вперед руке поблескивал палаш. «Левша», — отмечает Илья и приказывает:

— Хальт!

Немец делает стремительный выпад. Илья нажимает на спусковой крючок. Ни выстрела, ни щелчка. Мертвая пауза. Конец? Сьянов сильно бьет автоматом по руке, и немец роняет палаш. В его правой руке блеснул парабеллум. Но за мгновение до того, как раздался выстрел, Сьянов плечом толкнул немца, и пуля коснулась виска, проложив неглубокую касательную борозду. От удара пули случился какой-то провал в сознании...

Через секунду свет накатился волнами, и глаза стали видеть. Рядом Митька Столыпин с искаженным от испуга лицом. У его ног лежал мертвый немец.

— Второй раз он не успел выстрелить: вы его... — обрадовался Митька, что командир роты пришел в себя. И виновато, оправдываясь: — Я заметил фашиста, когда он был рядом с вами. Нельзя было стрелять... Да и не знал я, что вы весь диск израсходовали.

И вдруг голос Ани Фефелкиной:

— Илья Яковлевич, я вас так искала, так искала!

— Вот он я! — шутливо отзывается Сьянов.

— Страшнее боя еще ни разу не было.

— Это так кажется.

Аня подбежала, оттолкнула Столыпина, будто был он здесь посторонний, и, оглядев Сьянова, ахнула:

— Да вы ранены? Немедленно на перевязку, — металл зазвучал в ее голосе.

— Некогда, Анечка! — серьезно сказал Сьянов.

— Вы не имеете права! И, в конце концов, о вас беспокоятся.

Откуда-то справа, со второго этажа, по ним ударили из пулемета. Митька заслонил собою Аню и вежливо оттеснил за колонну.

Как ребенку, Илья наставительно объяснил:

— Ты нам мешаешь, Аннушка. И, в конце концов, я здесь верховный главнокомандующий. Кругом марш!

Аня обиделась, слезы набежали на ее глаза.

— Бессердечный, каменный вы человек... Так и скажу, — и ушла.

— Кому же ты будешь ябедничать? — засмеялся ей вслед Илья.

Фефелкина не оглянулась. Митька крякнул, но ничего не сказал. Он заметно похудел. Это было видно по поясу, которого он не снимал все эти дни. Илья покачал головой.

— Подтяни пояс.

— Освоим полностью рейхстаг, мне снова начнут давать по две порции, и все будет в порядке.

Им радостно было видеть друг друга живыми после рукопашной схватки. Но об этом они не говорили. Постояли. И разошлись. У Столыпина сапоги были густо обсыпаны известкой и оставляли мучнистые следы. «Нас еще много», — подумал Илья, имея в виду старослужащих своей роты. И хотя знал, что обманывает сам себя, на душе стало легче.

И еще он чувствовал, что снова уцелел и может жить, двигаться, готовить себя к новому бою. От этого ему тоже было приятно. Вместе с тем его подтачивала грусть.

Он вдруг вспомнил, что последний год получает от жены письма, почему-то написанные руками их детей. Как будто жена чего-то стыдится или что-то скрывает и боится писать сама. «Трудно им», — всякий раз думает он, полный тревоги и любви. Он не скрывает этой любви. И хотя перед атакой он не говорит своим бойцам: «Сегодня я иду в бой за счастье моих сыновей Игоречка и Алика» или «За мою любимую жену Ниночку», — все знают: Наш Сержант снова тоскует по дому скрытною большой тоскою. А в дневнике Васи Якимовича появляется еще одна скупая запись: «В бою он был безрассудно отважен и расчетливо страшен». Вася мог бы написать поточнее, но не смел: из своих записок он не делал секрета. Да и нет уже Васи — убит. При жизни всей чистотой своей совести он осуждал жену Нашего Сержанта и очень хотел, чтобы у того открылись глаза на любовь, от которой страдает Валентина Сергеевна.