Перекрестились торопливо внуки, вздев к небу глаза.

Потянулись дни, месяцы, годы, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Впряглись в мужскую работу женщины. В тысяча девятьсот шестнадцатом году мать Ильи надорвалась на пахоте. Умерла.

— На все господня воля! — закрыл ей глаза дед.

Жить стало еще труднее, голоднее. Вслед за дедом уповал на бога и Илья, но почему-то их молитвы не доходили до всевышнего.

...В ту субботу дед был добрый, какой-то умиротворенный, от него даже как бы сияние исходило. Еще затемно обмолотили первый посад нового урожая, а Петр Иванович торопил внука, подбадривал:

— Дожили мы, Илюха, до радостного дня, не дал господь помереть с голоду. Вот снимем солому да навеем пшенички — и домой. В ночь смелем на жернове, а утром бабы оладий напекут. Праздник-то будет!

Дед не говорит — поет. Старается Илья изо всех сил. Радость деда передалась и ему. Посередине тока деревянными лопатами ворох нагребли.

— Спробуем ветер, — поплевал на руки дед и подбросил лопатой пшеницу. — Господи благослови!

Вместе с мякиной упало зерно. Дед крякнул.

— Подождем. Отдохни, внучек, попей водички. Тем временем ветерок налетит.

А сам не отходил от вороха. Опять принялся веять. Иной раз дунет ветер и на утрамбованную землю упадет чистая пшеница. Радуется дед.

— Гляди, Илюха, зерно к зерну — теплое, запашистое. — И снова подбрасывает обмолот.

А ветер поозоровал и утих. На чистое зерно осела мякина, пыль, ости. И так до самого полудня! Бросил лопату дед, в сердцах взмолился:

— Господи, за что караешь? Сыны мои за твою веру, царя и отечество кровь проливают. Внуки мои — твои ангелы — с половы на воду перебиваются. Помоги, господи!

Илья истово повторяет слова молитвы. Ждет чуда. Дед принимается веять. Дурной ветер зло потешается над ним: то отнесет мякину в сторону, то бросит ее на чистое зерно. Не своей волей — божьей. Измучился дед, ожесточился. Вскинул руки к аспидному небу. Сказал грозно:

— Какой же ты — всемилостивый, милосердный! Хуже пристава. Тиран. Я посчитаюсь с тобой, господи! За все наши муки тяжкие.

Оцепенел Илюха. Сжался. Сейчас разверзнутся небеса, загремит гром — и бог раскаленной молнией пронзит деда... Молчат небеса. Гремит голос деда. Черным, как гиря, кулаком грозит он богу, вызывает на бой. Молчат небеса. Илюха переводит дыхание и забивается в ворох соломы. Смутно у него на душе, и он засыпает...

Проснулся внезапно. Косые золотые лучи закатного солнца полосатят небо. Дед смеется в бороду:

— Горазд ты пшеничку веять, — и, подхватив под мышки по полному мешку, кладет их на телегу.

Илюха бодро вскакивает: на душе празднично, ясно. Уважительно говорит:

— А ты, значит, самого бога переборол?

— Переборол.

— А как?

— Крыть ему нечем: на моей стороне правда. Ну, садись, поехали. Дома, поди, у всей родни животы подтянуло.

Сели — спина к спине. Спина у деда под рубахой жаркая, рубаха пахнет пшеницей и еще чем-то родным. Хорошо.

У самого села дорогу перешел священник Данилевский. Приостановился.

— С урожаем, Петр Иванович!

Дед приподнял картуз, а придержать лошадь и не подумал.

Священник вослед:

— Вспомни заповедь, Петр Иванович: первое зернышко — богу.

— Не знаю такого, — отрубил дед и погнал кобылу вскачь.

В деревне примета: перешел поп дорогу — жди беды. Так и вышло. Не обрадовались дома обмолоченному хлебушку. Плачем встретили. Отец письмо прислал — во второй раз ранен. А день спустя получили казенную бумагу — дядя Алексей без вести пропал. Илья сжался, подумал в страхе: «Божья кара». Дед выругался:

— Будь она проклята, война, вместе с господом богом! — И на Илью: — Чего нюни распустил? Айда молоть муку.

Низко пролетели штурмовики, от их рева зазвенели в окнах уцелевшие стекла. Сьянов очнулся от воспоминаний. Не покидало странное ощущение: тот, первый бой, был тысячу лет назад, а детство — вот оно, рядом.

Торопит командир батальона:

— Хватит красоваться, идем.

Сьянов стоит у большого трюмо. Перед ним — в зеркале — старший сержант. «Наш Сержант». Так зовут его солдаты. Шею плотно облегает воротник гимнастерки, белый кантик подчеркивает грубый загар кожи. Глаза усталые, но смотрят по-птичьему зорко, настороженно. Они уже много видели — эти глаза. На дорогах войны. От того русского села на реке Пола, где солдат испытал, казалось, непреодолимый страх, до немецкого городка Кенигсберга (на Берлинском направлении), где командир стрелковой роты получил приказ явиться на совещание командного состава к самому командующему 1-м Белорусским фронтом. Вот уже более полумесяца специальная группа войск всех родов занимается в окрестностях Кенигсберга учебными штурмами больших городов и форсированием водных рубежей. Сегодня маршал сам лично руководил «боем» и теперь решил поделиться своими мыслями о действиях войск.

— Командир роты Сьянов, приказываю...

— Есть, Степан Андреевич!

Капитан Неустроев улыбнулся, и лицо его молодеет. Они понимают друг друга. Они в батальоне — старослужащие. У них особые отношения.

Они идут по берегу запущенного озера к роще. Смеркается. В траве пасутся гуси, лениво переговариваются. Илья смеется.

— Первый раз видишь, что ли? — удивляется командир батальона.

— Что ты, я же крестьянский сын, — и снова смеется. — Один гусак запомнился на всю жизнь. Было мне года три, ну чуть побольше. Так вот, однажды утром выбежал я из дому, а по двору гусята бегают — желтые, пушистые. Я к ним — поиграть. Гусак — на меня, шипит. Вцепился в штаны клювом, сдернул и давай за голое место щипать. Я от него, гусак — за мной. Озлился я, перешел в контратаку, отобрал штаны, а гусака в болото загнал.

— Герой, — насмешливо отозвался Неустроев, занятый чем-то своим. Он всегда так — не просто слушает, а работает. И когда глядит на тебя — тоже работает.

Илья понимает: капитан чем-то занят и мешать ему не следует. Так они и дошли до рощи молча. Здесь Сьянов и вовсе стушевался: столько генеральских, полковничьих звезд — глаза слепит. Обрадовался, когда увидел двух старшин. Тоже, видать, командиры рот или взводов. Хотел к ним подойти, Степан Андреевич не отпустил. Посадил рядом с собой. А тут и совещание началось.

Маршал сначала похвалил за наступательный дух войск. А потом сурово сдвинул брови и сказал:

— Но я недоволен. Так Берлин брать нельзя!

И объяснил — почему недоволен, почему нельзя. Танки, словно нарочно, подставляют себя под артиллерийский огонь. Пехота недостаточно близко прижимается к огневому валу артиллерии. При штурме улиц, кварталов, домов отдельные группы теряют связь, между ними нарушается взаимодействие. Это закономерно — на первом этапе боя. Но бойцы утрачивают уверенность в себе, а значит, теряют способность продолжать бой самостоятельно — за комнату, за лестничную площадку, за подвальный проем, если такое положение затягивается. Вина на командирах. От командира взвода до командующего фронтом.

— Даю на подготовку еще десять дней. Проводите учения так, чтоб на вас и на солдатах от пота и соли горели гимнастерки! Берлин мы должны взять, а не вести изнурительный многомесячный бой в этом фашистском логове! Штурм, какого не знала история!

Так запомнилось Сьянову это совещание. На нем впервые было сказано прямо: завтрашние бои не просто бои, а начало штурма Берлина. Падет Берлин — и войне конец. Для тех, кто останется живым. Нелегко остаться живым. Смерть на каждом сантиметре изрытой снарядами, авиабомбами, минами, черной от пороха и огня земли. Смерть в воздухе, которым ты дышишь и который каждую секунду прошивают густой огненной строчкой автоматы и пулеметы, прожигают термитные снаряды и фаустпатроны, рассекают рваные куски раскаленного добела металла. Взять Берлин и уцелеть — счастье! За той чертой — победа, мирная жизнь. Илья знает — не один он так думает. Все...

После совещания потерян счет дням и ночам. Учебные штурмы Берлина следуют один за другим. И начинают сходить с плеч солдатских истлевшие от пота и соли гимнастерки.