— Готовить из себя бесстрашного героя, товарищи, это не только быть честным, скромным, в совершенстве знающим свою боевую технику. Нет. Это значит — стать... быть смелым, понимать назначение своего подвига, то есть любить свой народ, свою Родину всем сердцем. Вот такой работы, товарищи командиры, я хочу... я требую от вас! Возьмите эту газету, она всегда вам пригодится.

Покинув беседку, некоторое время командиры шли молча, в ногу. Андреев дышал шумно и часто. Насколько успел заметить Береговой, с ним это бывало в минуты, когда он взволнован или с чем-нибудь не согласен. Так случилось и теперь. Вдруг он остановился и раздраженно заговорил:

— Героизм... бесстрашие. Попадем на фронт, тогда и посмотрим — кто герой.

— Все ты отлично понимаешь, а зачем прикидываешься простачком — неизвестно, — возразил ему Береговой.

— Что я понимаю?

— Да то, что нам надо действительно много работать и бойцов подтягивать.

— Все это мелочи, все давно известно.

— Нет, не мелочи, — вскипел Стуге. — И то не мелочь, что у тебя гимнастерка помята и сапоги в глине, и ремень на боку, — он неприязненно посмотрел на Андреева и, козырнув, свернул в боковую аллею.

— Эй ты, строгач, — крикнул ему вслед Андреев, — вернись на минутку.

Стуге возвратился своей легкой, стремительной походкой. Брови его были сдвинуты, но он улыбался.

— Что тебе?

— Дай-ка газету... Вот и спасибо. Засим — до свидания.

— Проработали вы меня основательно, — миролюбиво проговорил Андреев, когда они снова остались вдвоем с Береговым. — Да, подзаняться надо серьезно.

— Надо, Андреев, надо.

— Будь спокоен: в долгу перед Родиной я не останусь.

— Ни ты, ни твоя батарея, как бы добавил наш комиссар.

— Это верно. Он так скажет. Ну, кош^*, — скоро мертвому часу конец. На манеже встретимся.

Неделя перед получением материальной части прошла в командирской учебе, в завершении комплектования полка, в непрерывной тренировке коней. Береговой уже лихо гарцевал на вороном и не в меру горячем жеребце, названном в память его родины Семиреком. Зеленая плащ-палатка небрежно развевалась за плечами командира батареи. На почти ежедневных выводках Курганов, не скрывая восхищения, провожал Семирека неизменной фразой:

— Ну и черт!

Ему хотелось забрать Семирека себе, но такой уж был характер у Курганова: раз решив, он не менял своего слова.

Сейчас, глубокой ночью, Курганов собрал по тревоге командиров батарей и объявил им, как, когда и по какому маршруту доставить в полк первые орудия. Эта честь выпала на долю Сережи Стуге и Берегового — командиров головных батарей.

Приказ отдан. Построены огневые расчеты. Проверены кони, амуниция, и батарейцы отправились в поход...

Ранний рассвет застал их на глухом железнодорожном полустанке. Почти с детским любопытством и волнением рассматривали бойцы выкрашенные в зеленый цвет орудия, видимо, совсем недавно извлеченные из арсенала: густая складская смазка жирно поблескивала на холодных металлических телах пушек.

Ездовые хлопотливо приладили вальки и постромки, орудийные расчеты привычно выстроились позади орудий, точно они никогда и не отходили от них. Торжественно, по-уставному Береговой подал команду.

Должно быть, впервые после гражданской войны на пригородном шоссе Алма-Аты вытянулась батарея. Мерно цокали подковы, глухо постукивали орудийные колеса. Редкие пешеходы замирали в немом раздумье при виде воинской колонны, и все вокруг Береговому казалось суровым, необычным и выжидательно-тревожным.

За орудиями, стараясь не нарушить уставного порядка, с подчеркнутой деловитостью шагали орудийные расчеты. Высоченный наводчик печатал каждый шаг и бережно придерживал у левого бока деревянный футляр, в котором хранится панорама. Не поворачивая головы, он шикал на соседа, то и дело терявшего шаг. Тот с немым презрением косился на наводчика и продолжал идти вразвалку. Когда же Береговой поравнял своего Семирека с бойцами, намеренно громко произнес тоном бывалого солдата:

— Не тянись, наводчик, вспотеешь скоро... На марше разрешено идти вольно.

Но, странное дело, бойцы еще строже ровняли строй, и Берегового радовало это. Ему верилось, что в этом ритмичном, слаженном движении батареи проявляется то цементирующее начало, которое как-то сразу приблизило всех к фронту и наполнило силой.

После третьего привала батарея втянулась в тенистую тополевую аллею, ведущую к лагерной площади. Здесь через каждые сто метров неподвижно стояли линейные. На штыках винтовок маками алели маленькие флажки. Перед самым плацем к Береговому подскакал конный связной и, не отрывая восхищенного взгляда от орудий, восторженно крикнул:

— Командиру батареи явиться к командиру полка с докладом!

Береговой пришпорил жеребца и дал поводья. Легкой и стремительной рысью вынес его Семирек на простор. На площади — весь полк. Он построен двумя шпалерами, мимо которых и должен провести свою батарею Береговой. От группы отделился всадник на дымчатом, в мелких стальных крапинках коне. Это Курганов. Сблизившись на положенное расстояние, Береговой лихо осадил Семирека и отрапортовал:

— Четвертая батарея прибыла в полном составе. Все в порядке. Сосредоточена при выходе из аллеи.

— Ведите. Поорудийно. Дистанция пятьдесят метров.

— Есть!

Сердце у Берегового забилось, перехватило дыхание. Нервная дрожь передалась коню, и он начал совсем не к месту танцевать в то самое время, когда командир батареи с головным орудием приблизился к застывшему по команде «смирно» полку. А когда раздалось многоголосое, перекатное ура, Семирек закусил удила и вихрем понес Берегового вдоль строя. «Черт бы тебя взял, дикошарого», — выругался командир батареи и, рывком натянув поводья до боли в ладонях, с трудом усмирил жеребца. Шея Семирека в мыле, поводья потемнели. Не легче было и Береговому. Он тяжело дышал и безуспешно пытался принять независимую и горделивую позу. А над площадью все летело, то нарастая, то затихая, раскатистое «у-р-а-а-а». Ездовые с каменными лицами, не теряя дистанции, держа в удивительном повиновении по существу еще полудиких степных коней, провели орудия вдоль строя, и Берегового покинула тревога.

Наконец прибывшие батареи выстроились по фронту, и полк живой подковой охватил их. В центр этого полукруга, залитого отвесными палящими лучами солнца, вышли Курганов и Ляховский.

Тихо, торжественно подполковник произнес:

— Товарищи артиллеристы, сегодня у нас большой праздник: головные батареи полка получили материальную часть. Партия и правительство вручили нам грозное оружие. Овладеть этим оружием так, чтобы бить фашистов наверняка — теперь первейшая наша задача.

Курганов умолк. Брови его сошлись у переносицы, щеки побагровели от внутреннего напряжения. Чувствовалось, что Курганов приготовил для этого торжественного случая другие слова, но, должно быть, в последнюю минуту эти слова исчезли и, крякнув, он кивнул комиссару:

— Говори ты.

У Скоробогат-Ляховского привычка хитровато щурить карие и почему-то всегда чуточку влажные глаза. Ремень он носил почти под самой грудью, отчего гимнастерка казалась непомерно длинной. Комиссар всегда говорил ровно, проникновенно. Нигде и никогда он не выпячивал себя, всем своим поведением утверждая авторитет и волю командира полка.

Он встал рядом с Кургановым и, улыбаясь, начал.

— Любить и беречь боевое оружие — первейшая заповедь советского воина. Любить — это значит: отлично знать, отлично владеть им в любой обстановке, умело использовать... на полную силу...

Ляховский умолк, и Курганов уже хотел скомандовать: «командирам развести подразделения по местам», но комиссар подошел ближе к строю и словно спросил:

— Кажется, просто? Но это не так. Только смелый, пытливый и честный человек может стать настоящим артиллеристом; это дается упорным трудом, дисциплинированностью...

Когда строй тронулся, Курганов окликнул Берегового и Стуге: