Лагерь пустел. Фурсов не мог бежать — на костылях далеко не ускачешь. Но и умирать на пороге освобождения он не собирался. Он искал способа — избежать расправы эсэсовцев. Важно не упустить момент. Лагеря эсэсовцы уничтожают перед самым уходом. Фурсов следил, глядел во все глаза: лагерные команды экипированы по-походному и держат транспорт наготове. Значит, завтра-послезавтра начнут драпать. Но прежде чем драпать, пустят в ход пулеметы, автоматы, взрывчатку, подожгут лагерь. И всему конец... Нет, конца не будет. Фурсов решил схорониться в бункере, куда складывали мертвецов. Не он один, многие так решили. Там трупы штабелями лежат. И они притворятся трупами. Переждут, пока фашистов турнут.

Налетели наши летчики-штурмовики. Среди охраны — паника. А Фурсов подхватил под мышки костыли — и в бункер. Только бы успеть миновать кухню, только бы успеть завернуть за баню, а там до бункера — рукой подать. Он бежит, ожесточенно работая костылями, руками, единственной ногой. Пот слепит глаза, вскипает на воспаленных губах. Кажется, вот-вот лопнет в груди сердце, а он все бежит и бежит!

Из-за бани вымахнул офицер верхом на грудастом коне. За стремя держался рядовой чин и бежал рядом с конем. Конь внезапно приблизился, вырос до гигантских размеров и разившей навозом грудью ударил беглеца. Потом Фурсова били его же костылями. Пинали. Били долго: сначала беспорядочно, нервно, а потом методично, расчетливо. И он уже перестал чувствовать боль, перестал слышать брань и крики.

Очнулся он от возгласов.

Спустя несколько дней Фурсов оказался в лагере под Торно.

Лагерь Торно был разбит на блоки. Первый блок, второй, третий... Шестой — для русских военнопленных. Вылинялое небо над головой. Под ногами — песок, мелкий, летучий. Едва дунет ветерок — колючая пыль забивается в глаза, ноздри, уши. Проникает под мышки, наслаивается там, и тогда от костылей получаются кровавые натертости. Шестой блок, шестая смерть, шестое воскресение из мертвых...

Выжил Фурсов и на этот раз. Поднялся, в кровоподтеках, в ссадинах, в синяках. Но — поднялся. Принялся изучать новые места. По соседству, за проволокой, оказался блок англичан. За ними помещались французы, а за французами — американцы... Англичане играют в волейбол. Под музыку.

Прильнув к проволоке, Фурсов подолгу наблюдает за игрой. Это разрешается. В полку Владимир увлекался и волейболом, играл в сборной гарнизона. И вообще мечтал стать спортсменом. И в игре, и в игроках он понимает толк. Англичане играют неплохо, но больше резвятся. Однажды долговязый парень подошел к Фурсову, дружелюбно протянул ему сквозь колючее заграждение руку, громко сказал по-немецки:

— Здравствуй, Иван Смит.

Владимир улыбнулся:

— Здравствуй, Смит Иван!

— Кури.

— Я не курю.

— О! — удивился Смит Иван и угостил Ивана Смита галетами. — Как живешь?

— Сам видишь.

— Вижу.

Они подружились. Фурсов подарил англичанину портсигар работы Сергея, а тот кормил его разными разностями, рассказывал:

— Мы и пьесы ставим. Сами изображаем женщин. Уморительно получается, когда ты становишься женщиной. Превращение с пикантным привкусом. Понимаешь, а, Иван Смит?

Фурсов плохо представлял, что в том пикантного, но согласно кивал головой. Галеты почему-то совершенно теряли вкус.

— Кушай, кушай! — потчевал его Смит Иван. — Красный Крест нам много посылок присылает.

У Владимира был значок отличника общества Красного Креста и Красного Полумесяца, но ему никто не присылал посылок. А может быть, и присылали, да они попадали на стол фашистам. Может быть.

— В лагере можно жить, — смеялся англичанин.

— Надо жить.

— О, я понимаю разницу между «можно жить» и «надо жить». Русские солдаты — настоящие испытанные солдаты.

Смит Иван восхищенно смотрел на рыжего великана на одной ноге, в кровоподтеках, шрамах и синяках от побоев, заросшего рыжей шерстью, со взглядом, налитым тоской и надеждой.

Он через проволоку пожимал Ивану Смиту руку и бежал играть в свой волейбол — под музыку.

Лагерь Торно — это целый город, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки. Здесь можно затеряться. Здесь нужен догляд да догляд. Совсем недавно этот лагерь охраняла и обслуживала свора гитлеровцев всех мастей и рангов. Но этот Восточный фронт. Он требовал от фюрера все больше и больше солдат. Фронт неумолимо и грозно катился на запад и грозил приблизиться к рубежам непобедимой Германии. Надо было остановить его во что бы то ни стало. В окопы бросали всех, без разбора: лагерные команды и молодчиков из личной охраны малых и средненьких фюреров. Поредела охрана и в Торно. В помощь ей пригнали власовцев.

Два таких власовца появились и в блоке номер шесть. В немецком обмундировании, с немецкими автоматами в руках. Только на рукавах повязка: «РОА» — «русская освободительная армия». Один — белобрысый, курносый, с с нагловатыми, навыкате, глазами. Другой — бесцветный, грязный, с непомерно длинными, ниже колен, жилистыми руками. Руки, казалось, текли из коротких рукавов, текли вздутые вены, текли красные, врастопырку, готовые удушить любого, железные пальцы. Власовцы никого и ничего не боялись, делали свое черное дело не спеша, аккуратно и чисто.

«Им терять нечего», — с ненавистью думал Фурсов, глядя, как лапает своими длинными руками железнопалый ту или иную сестричку. Ему стоило большого труда, чтобы удержаться. О, как он жалел о своей былой силе в такие минуты!

Железнопалый внезапно исчез. Его труп нашли под окном казармы, в которой жили власовцы. Кто-то умело стукнул его по черепу чем-то тяжелым. Стукнул всего один раз и — наповал. По блоку номер шесть объявили тревогу. Всех построили на заметенном мелким песком дворе. Комендант лагеря Баумбах, уставший творить жестокости и начавший подумать о завтрашнем дне, вяло и сонно спрашивал:

— Кто убил? Два шага вперед.

Военнопленные стояли лицом к солнцу, и оно слепило их. Они молчали.

— Кто убил?

Молчание.

Комендант переступил с ноги на ногу. Ему все осточертело. Ему жарко, ему лень ворочать языком. Но порядок есть порядок. За его плечами выстроились молодчики с плетками в руках. Не простые плетки, со свинчаткой. Комендант закуривает сигарету:

— Каждый второй будет расстрелян. — Ему не жалко власовцев, тем более он не собирается миловать военнопленных. Все осточертели, все идет прахом. Он смотрит на часы: — Даю две минуты.

Молчание. Комендант взмахнул стеком. Молодчики разобрали строй на три части и пустили в ход плетки. Не простые, со свинчаткой. Молодчики заходили со спины и били. По голове, по плечам, по спине. Люди вздрагивали от ударов. Сквозь рубашки проступали красные пятна. Люди молчали. Вздрагивали. И — стояли. Стоял и Фурсов, бросив под ноги костыли.

Трое суток держали их без еды, без воды. Одни умерли, другие ослепли, третьи сошли с ума. Их убрали.

Тех, кто выжил и не сошел с ума, перевели в блок, который занимали американцы. Американцев было мало и их куда-то увезли. В бункерах осталось белье. Горы белья. Разного белья. Им приказали сортировать это белье: полотняное в одну сторону, шерстяное в другую; отдельно женское, отдельно мужское; рваное выбрасывать. И в запекшейся крови и гное — ничего, если целое: откладывать, куда приказано.

Их работой комендант Баумбах остался доволен:

— Молодцы.

Он был большой оригинал, этот Баумбах. Однажды он признался Фурсову:

— Мы уничтожаем тех, кто слаб духом и плотью. Таких живучих, как ты, мы не убиваем. Таких мы будем лишать разума, чтобы, кроме жратвы, вы не были способны ни на что: не могли думать, бороться.

И морили военнопленных голодом, и дни им казались длиной в тысячу километров. Не каждый одолевал этот путь. Одни умирали в начале пути, другие — не достигнув перевала... Однажды Сергей признался Фурсову: