С наблюдательного пункта, если смотреть на северо-запад, видна хорошо накатанная проселочная дорога. Она вырывается из березовой рощи и по отлогому скату сбегает прямо к Новинкам, потом круто ныряет в речной овраг, поднимается из него и упирается в передовые окопы соседнего стрелкового батальона.

В сторону наблюдательного пункта ответвляются два мало наезженных проселка, с трудом пробирающихся по ложбине влажного луга, по огородам.

...Из-за березовой рощи вынеслись три мотоцикла по два седока на каждом. За ними, на небольшом расстоянии, не спеша, ползли грузовые машины, наполненные людьми. Машины ползли так медленно, что за ними легко поспевали две конные артиллерийские упряжки с легкими орудиями.

Солнце спустилось за кроны деревьев и не мешало смотреть. В стереотрубу отчетливо были видны и люди с карабинами в руках, и машины, и толстые короткохвостые кони.

Мотоциклы выкатились на еле приметный бугорок перед Новинками и остановились. Мотоциклисты приложили к глазам бинокли, направляя их в сторону села.

В Новинках — тишина, мертвое безлюдье. Береговой и все, кто был рядом с ним, испытывали томление, сходное с тем, какое испытывают люди, находясь в поле перед началом грозы.

Внезапно около мотоцикла, что остановился впереди остальных, вспыхнул землисто-голубоватый клубок. Задний седок опрокинулся, а водитель бросил руль и, пригнувшись почти до земли, устремился за остальными мотоциклами, которые, быстро завернув, понеслись назад. Мотоциклист бежал не по прямой, а странно вихляя из стороны в сторону, словно потеряв способность управлять своим телом.

Не успели в замешательстве остановиться машины, как первый залп полудивизиона взрыл землю невдалеке от них. И тогда, словно по команде, из машин в сторону опушки выпрыгнули немецкие стрелки, а водители умело, не мешая друг другу, развернули машины и быстро исчезли в березовой роще. Исчезли и кони, но без орудий. Немцы успели упрятать орудия за кустами, которые уже сливались с землей в сумерках наступившего вечера...

— Немцы... Шестнадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года^*, — округло окая, сказал Марачков.

Береговой оглянулся. Марачков сидел, придвинувшись к выходу, поближе к свету и положив на колени полевую сумку. Синим карандашом он обвел цифру 16 в табель-календаре. Табель-календарь был цветасто разрисован, цифры на нем крупные, на полях — много картинок. Особенно выделялся слон, которого художник пустил мирно гулять по привольным русским лугам.

Марачков переломил календарь как раз по хоботу слона, аккуратно положил календарь в сумку и деловым тоном доложил:

— Израсходовано двадцать четыре гранаты. Противнику урона не причинено, но продвижение его приостановлено — фашисты рассеяны.

Береговой глянул на Марачкова, почти не узнавая. В его сознании эта первая встреча с немцами не утратила еще своей неожиданной остроты, — и вдруг эта сухая деловитость Марачкова. Точно директор завода, подводивший итог своего трудового дня. Но, странно, и Береговой, и его друзья по наблюдательному пункту почувствовали от этих слов какое-то облегчение и радость. Улыбался своей скупой улыбкой Нуркенов, осторожными движениями поправляя что-то в своем телефонном аппарате. Блестели из глубины окопа чистые глаза Шингарева.

И когда в небе появились фашистские самолеты и с надсадно-прерывистым гулом начали кружить над позициями артиллеристов, всем управленцам показалось, что не впервые ведут они бой, а давно совершают привычную работу.

Едва показались самолеты, как со стороны немцев стали взлетать в небо ослепительно-белые светящиеся звезды. Звезды весело рассыпали искры, тянули за собой хвост молочно-искрящейся пыли и гасли в расположении наших окопов.

— Смотрите... смотрите, бомбы! — едва успел, срываясь с голоса, закричать Шингарев и прижался лицом к рогатой стереотрубе, будто хотел защитить свою голову за ее трубками.

Сначала легкий, а потом все нарастающий свист донесся с неба.

Свист врывался в уши, пронизывал тело холодной и в то же время обжигающей струей, отчего хотелось зарыться в землю и слиться с ней.

Будто огромным молотом ударило в грудь земли, она сотряслась, загудела. Взрывы то одиночные, то частые оглушали артиллеристов. После свиста они принесли облегчение.

Аямбек плотно прижался к аппарату, был слышен его ровный, приглушенный голос:

— Весна, проверка...

— Тула, проверка...

Шингарев отстранился от стереотрубы: уже темнело, и простым глазом было куда легче видеть даль.

Там, где теперь едва различимо маячили Новинки, с исчезновением самолетов вспыхнула стрельба. Коротко и сухо трещали немецкие автоматы, им отвечали наши пулеметы.

Но вот опять оттуда, с потемневшего запада, появились самолеты. И вдруг рядом с наблюдательным пунктом раздался короткий звук, словно переломили сухой прутик, и тотчас в сторону немцев полетела белая яркая точка.

Не успела она погаснуть, как там, сотрясая и воздух, и землю, начали в частом ритме рваться тяжелые бомбы, точно самолеты спешили освободиться от смертоносного груза до наступления темноты.

Разрывы не смогли заглушить истошного крика немцев. Десятки белых, зеленых и красных ракет взлетели в небо и устремились в сторону советских окопов. На какие-то мгновения бойцы забыли о войне, любуясь этим своеобразным фейерверком.

— Мабуть и портки порастеряли воны там, — обнажил ровный ряд зубов в сдержанной улыбке Шингарев. — Умный хлопец зыскався у нашей пехоты, верно указав, где бомбить полагается.

— Для русского солдата ум да смекалка — два родных брата, — раздался над ним знакомый голос.

У окопа стоял подполковник Курганов. За ним — Ляховский. Управленцы не заметили, как они подошли.

— Наблюдательный пункт — крепость, его всегда надо охранять. Особенно в бою, — назидательно продолжал Курганов.

Его лица не было видно — уже стемнело, но Береговой уловил перемену, происшедшую с командиром полка. Голос его стал как-то мягче, слова душевнее. Береговой и раньше примечал: нет-нет да и проскользнет в речи командира полка пословица. Но прежде он будто стеснялся этого и сразу переходил на суровый, требовательный тон.

— Ну как, товарищи управленцы, познакомили немца с артиллерийским огоньком?

— Маловато пришлось поработать, — ответил за всех Марачков и по своей привычке зябко потер ладонь о ладонь.

— Вот что, — повернувшись к Береговому, проговорил Курганов — в Александровке накапливаются немцы. С утра начнут настоящее наступление. Одной батареей до двух часов по Александровке ведите беспокоящий огонь, а к рассвету орудия переведите на новую позицию.

Он протиснулся в блиндаж и приказал Нуркенову:

— Вызовите командира стрелкового батальона... Степанов, — продолжал он, приникнув к трубке, — далеконько ты от себя держишь наши «глаза». Тесно? Это не беда, беда будет, если потеряем друг с другом связь. Но я не об этом, — минометы зачем вытащил на бугор? С первого выстрела снимут их. Спрячь в овраг. Эти трубы из любого укрытия фашистов достанут.

Он с минуту слушал то, что ему говорил. Степанов, потом усмехнулся, ответил: «Хорошо... хорошо», — и передал трубку Нуркенову. Продолжая смеяться, он обратился к комиссару:

— Ты знаешь, что он заявил: в гражданскую войну, говорит, этих труб не знали... не привык еще к ним. Завтра эти трубы покажут ему, на что они способны.

Он снова умолк, оглядел окоп, спросил:

— Все у вас тут?

— Да, — ответил Береговой.

— Ну что ж, комиссар, расскажи, — вдруг тихо попросил подполковник и прижался к стенке окопа, уступая место Александру Ивановичу.

— Товарищи, вы только сегодня вступили в короткий бой с фашистами. А первый дивизион уже двое суток ожесточенно сражается... И как сражается! — Комиссар зажал в ладонях крошечный огонек спички и осторожно поднес к толстой самокрутке. Он жадно затянулся, и зерна махорки разгорелись, как угольки. Но тут же ярко засветившаяся точка исчезла в широких ладонях комиссара. — Там наши друзья бьются насмерть. Фашисты бросают на них танки, бомбят и снова атакуют танками.