— Капитан умирает! — хотел крикнуть Фурсов и не смог: перехватило горло.

— А ты, подсолнух, — внятно сказал капитан. — Рыжий... Будешь в Москве... сходи на Сретенку... скажи...

Глаза капитана стали вовсе стеклянными, и, испугавшись чего-то, Фурсов заплакал.

Автоматчики не возобновляли атак. Пропали, как и не было их. Густо и устойчиво били минометы. Прильнув к стенкам окопов, бойцы отдыхали — кто как мог.

— Глядите! Глядите! — раздался чей-то крик.

Фурсов приподнялся. По изрытому минами полю бежала женщина. Пушистые русые волосы струились по ветру. Она крепко держала за руку мальчика лет пяти-шести в воскресном матросском костюмчике. На мальчике не было бескозырки, где-то потерял, и его русые кудряшки подпрыгивали в такт шагам. «Сын», — подумал Владимир и крикнул той молодой, красивой женщине, может быть, жене какого-то комиссара, а может быть, капитана, который умирал где-то тут:

— Куда вы? Там фашисты...

— Назад!!!

— Назад!.. — закричали, замахали винтовками красноармейцы.

Мальчик оглянулся. А женщина не оглянулась и еще шибче побежала, как сообразил Фурсов, к вокзалу. Но там, над вокзалом, кружили немецкие бомбардировщики. Там все громыхало, взрывалось, огненные вихри взлетали к солнцу. Очередная волна «юнкерсов» задела их своим хищным крылом. Земля загудела, заходила ходуном, занялась пламенем. И Владимир потерял женщину из виду. «Ей хочется поспеть к поезду, на вокзал, чтобы вырваться из этого ада, и она ничего не замечает вокруг», — пожалел он ее и рассердился на свое бессилие. Он лежал на дне окопчика, упрямо глядел в небо. Там появилась новая стая фашистских самолетов. Посыпались бомбы — косо, густо. Они упали где-то в стороне, и, чтобы увидеть куда, Фурсов приподнялся. Бомбили железную дорогу. Как запущенные пращой, далеко разлетались разорванные на куски рельсы, шпалы, щебенка.

Перед Фурсовым, на бруствере, стоял, заслоняя солнце, полковник. Синие галифе и новенькая гимнастерка были густо запачканы глиной. Он смотрел, как бомбы разрушали железную дорогу, которую ему было приказано удерживать до тех пор, пока последний поезд с детьми и женщинами не уйдет на Восток; смотрел, и от его чисто выбритого моложавого лица отливала кровь. Щеки ввалились и стали землисто-серыми, глаза потускнели. Таким его и запомнил Фурсов. «Юнкерсы», сделав свое дело, ушли на запад. Полковник повернулся к лежавшим в окопах красноармейцам, глухо сказал:

— Делать нам здесь больше нечего.

Его поняли — и красноармейцы, и Фурсов, но остались лежать в окопах.

— Встать! — приказал полковник. — Будем искать фашистов, будем их бить.

Встали все. Не поднялся капитан. Не очнулся, как ни старался Фурсов привести его в сознание. Он бережно приподнял капитана и понес на руках. Полковник ничего не сказал, и это обидело Фурсова: «Что им капитан? А для меня за эти несколько часов он стал роднее отца. И я все сделаю, чтобы капитан жил». Что капитан родом из Москвы, со Сретенки, Владимир теперь знал, но ему надо было узнать больше. Ему и в голову не приходило, что капитан мертв и его придется через минуту похоронить. Он нес, не чувствуя тяжести, не испытывая беспокойства за его судьбу. Все почему-то спешили, и вскоре он остался далеко позади, со своей ношей, со своими мыслями.

Он пересек разбомбленную железную дорогу и внизу, под насыпью, увидел и полковника, и красноармейцев. И еще он увидел разбитый телеграфный столб, жгуты проволоки с разбитыми изоляционными стаканами. Он спустился с насыпи и увидел клочки детской матроски. Поодаль лежала русоволосая женщина. «Она торопилась на вокзал, к поезду, чтобы эвакуироваться», — подумал Владимир, бессознательно прижимая к груди капитана.

Полковник велел похоронить женщину и то, что осталось от ее сына, и капитана с обуглившимися глазами в одной могиле. Под молодым дубком, что поднялся к солнцу у развилки проселочных дорог.

Когда все было кончено, Фурсов почувствовал, как он одинок. Тоскливым взглядом обвел он лица бойцов в надежде встретить знакомое. И увидел своих минбатарейцев: Ивана Виноградова, Митю Копина, Федора Гвоздева. «Нам надо быть вместе, так будет легче», — позвал их глазами Фурсов. «Само собой — легче», — кивнул ему Митя Копии, и еще крепче оперся на винтовку.

Куда бы они ни пошли, куда бы ни сунулись, — по ним стреляли, их били, топтали, окружали, и надо было, сцепив зубы, пробиваться, пробиваться и пробиваться. Порой Фурсову казалось, что они движутся по тысячеверстному замкнутому кругу. Но это только казалось. И хотя они утратили человеческий вид, в каждом из них жил, действовал, боролся человек. Они верили... нет, они знали: вот-вот наши придут к ним, попавшим в беду, и вместе они сметут, растопчут, изничтожат фашистов, и все станет, как было. Эта вера бросала их в контратаки, помогала прорывать огненное кольцо, придавала силы мириться с утратами. Порой Владимиру чудилось, что те, кто убит и ранен, когда все кончится, воскреснут и излечатся от ран, и все станет, как было.

Полковник поднимал их то в контратаки, то на приступ очередного вражеского рубежа, и они спешили за ним, чтобы не оказаться в ловушке. В ложбине, заросшей лозняком, натолкнулись на генерала с горсткой красноармейцев. Полковник окликнул его: «Генерал Золотухин, генерал Золотухин!» Не обратился по форме: товарищ генерал, и Фурсов догадался, как трудно полковнику. А сам обрадовался: генералы все знают, генералы все могут. Теперь если и не наступит конец войне, то конец неразберихе придет.

Генерал Золотухин торжественно, как если бы говорил с трибуны в праздник Октября, провозгласил:

— Товарищи, единственная артерия, которая еще связывает нас с Родиной, шоссе Варшава — Минск! Не допустим, чтобы враг перерезал шоссе!

Они пошли за генералом — к шоссе. Возле деревни Речица они увидели два наших танка. Их горячие, отливавшие больной зеленью бока были облеплены бойцами, хотевшими поскорее вырваться из огненного кольца. Побежал к танку и Соколов. Владимир силой удержал его.

— Забыл, как искромсали тех, кто хотел выскочить из крепости вместе с Карболиным на его зенитной установке?

Танки шли прямо по ржаному полю — к шоссе. Бойцы тянулись за ними по рубчатым следам. Это напомнило знакомую картину боевых учений. Два бойца несли станину от разбитого пулемета — должно быть, те, которые отбивали психическую атаку из своего «максима». Мелькнуло и пропало знакомое лицо полкового врача. «А генерал где?» — спросил себя Фурсов и огляделся. Генерала не было. Владимир не встревожился: с ними был полковник. И два танка. Танки ушли далеко вперед и вот-вот выберутся на шоссе. По ним не стреляют — значит, путь свободен. Это сказал шагавший рядом Никита Соколов и пожаловался другу, что в суматохе потерял махорку. Фурсов не отозвался. Его внимание привлекла стайка мальчишек и девчонок из ремесленного училища. Шумно переговариваясь, они появились невесть откуда на меже и в своей форме издали напоминали бойцов...

Немецкая пушка ударила внезапно. Она стояла где-то в ржи рядом, и ее выстрелы оглушали. Пушка ударила раз, и два, и три — по переднему танку. Кого-то из облепивших его бойцов ранило, кого-то убило, а танк задымился и, клюнув носом, остановился. Другой танк повернул в сторону, но и его настигли меткие выстрелы немецкого пушкаря. Счастье, что красноармейцы успели рассыпаться по ржи, как вспугнутые перепела.

На меже остались мальчишки и девчонки из ремесленного. Они остановились не то от страха, не то из любопытства, едва ли сознавая трагичность своего положения. Фурсов подполз к ним и поразился: фабзайчата ели воблу.

— Ложись!

Его испугались и не легли, а разбежались. И тотчас, будто это послужило сигналом, немецкая пушка открыла по ним огонь.

— Сержант... товарищ сержант, — услышал он голос полковника и догадался: его зовут. И откликнулся. — Возьмите двух-трех бойцов и заткните глотку этой пушке.