— Предупреждал вас, а сам не выдержал, наелся... И вот.

Фурсов понял — конец. Сказал, чтоб сказать хоть что-то:

— Ерунда.

— Конец, дружок, конец. — Лайков-Чернов силился закрыть глаза, но они уже не закрывались. — Не было на земле человека, к которому бы смерть пришла вовремя. И для меня не сделала исключения. Поспешила. Жаль. Нам о многом надо было поговорить, Володя. И о месте человека на земле. И о родине, и о войне. И как себя вести, если случится такое, что случилось с нами.

— Выживем! — глухо сказал Фурсов и покраснел, вдруг поняв, что сказал это самому себе.

Лайков-Чернов не отозвался. Он лежал неподвижный, безжизненный — оболочка, налитая водой по самые глаза. Но он еще дышал.

— Однако о самом важном я должен тебе сказать, пока могу говорить. Все можно перенести: разлуку с любимым человеком, голод, чужбину, плен. Самое трудное испытание — это когда унижают, втаптывают в грязь твое человеческое достоинство. Фашисты по этой части — искусные мастера. Пройти сквозь этот ад и выстоять — значит, победить, значит — быть человеком с большой буквы и сегодня, и завтра. И всегда... Ты слышишь, Володя... ты понял меня, Володя? И еще — попадешь в Москву... я знаю, ты будешь... ты будешь в Москве...

Когда умер Лайков-Чернов, в какое мгновение перестало биться его сердце, Фурсов не заметил. Потому что вдруг раздался пронзительный, молящий о пощаде и милости, нечеловеческий крик:

— Не могу... не хочу... спасите меня... спаси-и-те!

Фурсов вздрогнул и обернулся. Из глубины палаты, вихляясь, на него надвигался Мишка Бурыгин. Стеклянные глаза неподвижны и слепы, рот искажен синим предсмертным криком. Не добежав, рухнул в проходе.

Многие умерли. Умирали. А он — жил. Затянулись, зарубцевались раны. Не у него одного, у многих. Каждую неделю, по субботам, лагерное начальство проводило осмотр ампутантов. Комиссия из трех-пяти немецких чинов усаживалась за стол, поставленный посредине двора, и придирчиво осматривала ампутантов, которые вереницей тянулись мимо этого стола. Осмотр напоминал Фурсову выводку коней.

На одной из таких выводок Фурсовым заинтересовались. Офицер с симпатичным лицом и мечтательными глазами, как у актера, обошел вокруг него, пощупал руки, обнажил культю и сказал на довольно правильном русском языке:

— О, ты сильный... зовсем сильный. Без нога — сильный. Ты будешь работать. Без работы скюшно оччен! Верно я говорю?

Офицер велел выдать Фурсову костыли и мухобойку, сопроводил его к месту работы. Этим местом оказалась общественная уборная.

— Здесь твоя работа... за-ме-чча-тел-но. — Офицер смеялся одними мечтательными глазами. — Убивайт муха. И мыть чисто-чисто... понимайт — чисто.

— Понял, — обронил Фурсов, а в ушах у него звенели слова Лайкова-Чернова: «Пройти через ад и выстоять!» — Понял.

— Оччен хорошо!

Так Фурсов начал работать: убивал мух, смывал нечистоты, освежал проходы негашеной известью. Изредка в уборную заходил офицер с мечтательными глазами, справляя надобность, спрашивал бодро:

— Все порядке?

— В порядке, — таким же бодрым голоском отвечал Владимир. И как-то осмелился, попросил: — Можно сюда табуретку?

— Что есть табуретка?

Фурсов объяснил.

— А-а, можно, можно, — разрешил офицер. — Один нога, понимаю, понимаю.

В тот день дежурство для Фурсова тянулось мучительно медленно. Болела голова. Звенело в ушах от борения с отчаянием и слабостью, когда для тебя исчезает смысл жизни и хочется раз и навсегда покончить с нею все счеты. Уже к концу смены воздух вдруг огласился безысходным слитым плачем. Это был страшный и грозный в своем нарастающем постоянстве вой-причитание. Он, казалось, заполнил все пространство, и сам воздух превратился в этот грозный в своей обреченности плач тысяч и тысяч людей.

Фурсов, забыв про костыли и хватаясь руками за стены, запрыгал к выходу. Уборная стояла на возвышенном месте, как церковка, и отсюда далеко было видно. За колючей проволокой, огораживавшей лагерь, гнали людей. Это были евреи — старики, женщины, дети. Их куда-то гнали. Эсэсовцы. Наготове автоматы, овчарки рвутся с поводков. Обреченные двигались медленно, слитно, и так же медленно, слитно плыл над ними, над лагерем, над всем миром плач-призыв, плач-молитва, плач-проклятие. Их били прикладами, науськивали на них овчарок, но обреченные, казалось, ничего не замечали.

Перед уборной лежала одна, высеченная из гранита, ступень. У Фурсова закружилась голова, и он рухнул на эту ступень, больно ударившись грудью об уступ, и скатился на землю. Лежал без движения в пыли, опустошенный, обессилевший. Стоявший неподалеку на своем посту часовой с минуту смотрел на него сострадательно, потом, озираясь, бросил ему кусок колбасы.

— Я австриец... я не наци.

Подоспевший сменщик принес ему костыли, помог подняться, что-то говорил, протягивая колбасу. Владимир отвернулся, пошел к себе, желая одного — оглохнуть. Но плач обреченных на гибель людей разрывал воздух, проволочные заграждения, стены бараков, просил, требовал — не забыть, отомстить.

И так было не день, не два. Не день, не два мимо лагеря к соседнему рву гнали обреченных. Их расстреливали. И другие обреченные забрасывали трупы землей. А потом расстреливали их. Их оружием был плач. И они плакали — слитно, обреченно. От этого плача некуда было деться. Ампутанты забивались в постели, в жаркое блошиное тряпье. Но плач был с ними — будил совесть, наливал сердца гневом. Смотрите и запоминайте! И они выползали из бараков, издали смотрели, как страшно плакали, как падали, скошенные автоматными очередями, женщины, старики, дети.

Это трудно — смотреть, как убивают беззащитных людей. Трудно — запомнить и носить все это в себе до судного часа, не ведая, когда он наступит. Но кто-то из нас должен выжить, чтобы рассказать миру, какие они, фашисты. Теперь эти слова перекликались с заветом Лайкова-Чернова: выжить, выстоять в этих условиях — значит, победить. Сливались с призывом-плачем гибнущих во рву — смотри, запомни, отомсти. И Фурсов смотрел, думал, запоминал.

Пока они — хозяева положения. Их язык — немецкий. Надо его знать, пригодится. Так решил Владимир Фурсов, и пожалел, что в школе плохо занимался немецким. Но у него с недавнего времени память вдруг стала ясной, цепкой, и он легко запоминал то, что хотел запомнить. К концу сентября он начал понимать кое-что из того, что говорили. И сам пытался складывать речь из чужих отрывистых слов.

...А небо здесь такое же высокое и солнечное, как и в Киргизии. Солнце печет из последних сил. Деревья уже шуршат пожухлой листвой безропотно и печально. Всему свой черед: цветению и увяданию. Одно противоестественно: фашисты, война, лагеря за колючей проволокой и рвы, в которых расстреливают беззащитных.

Обо всем этом думает Фурсов под разгонистый стук колес. Они снова — в пути... Снова — набитый до отказа вагон, переполненные параши, зловоние. Пострашнее зловония — неизвестность.

Часа полтора тому назад, когда поезд остановился на задворках какой-то станции, Фурсов попросил товарищей помочь ему дотянуться до окна. Он увидел бегущие вразброд пути и женщин, подсыпавших серую щебенку под шпалы. Их никто не охранял. Единственный часовой стоял у теплушки с военнопленными, Фурсов попросил его на немецком языке:

— Разрешите опорожнить параши. Откройте, дайте подышать свежим воздухом. — Сам того не замечая, последние слова он сказал по-русски.

Женщины, ремонтировавшие пути, оглянулись. Одна, помоложе, побойчее, радостно вскрикнула:

— Наши, русские, родненькие! — и на лопате протянула Фурсову какой-то узелок.

Из будки стрелочника вывалился толстый высоченный солдат, не по росту подогнанное обмундирование плотно облегало его телеса. Он схватил женщину за ноги, дернул на себя и два раза стукнул ее головой о рельсы. У Фурсова потемнело в глазах: