В четвертом часу Сьянова вызвали в штаб полка. Штаб находился в том самом здании Министерства обороны, которое его рота накануне брала штурмом. В подвале было сыро и накурено. Пахло известью, битым кирпичом, горелой резиной. От красноватого пламени самодельного светильника лица командиров казались высеченными из розового камня. По ним равнодушно скользят пыльные пятна теней.

Сьянов посмотрел на Зинченко воспаленными глазами: зачем, мол, вызвали? Полковник дружелюбно кивнул ему: просто, мол, рад тебя повидать. Невольная улыбка облетела лица. Зинченко простудно кашлянул.

— Пополнение даем тебе. Не новобранцы — закаленный народ. — Положил на плечо старшего сержанта руку. — Остальное зависит от тебя.

— Понимаю, — с трудом разомкнул запекшиеся губы Сьянов. Он еще думал о тех, кто был с ним рядом вчера. Был и никогда не будет.

Пополнение построили в вестибюле, и по тому, как солдаты держались, как сидело на них не первой категории обмундирование, Илья понял — настоящие солдаты. На каждом из них стояла мета войны, видимая только тому, кто сам ее носил. Требовательным глазом ощупывал Илья каждого. Зинченко между тем говорил:

— Товарищи бойцы, мы передаем вас в самую славную роту нашего полка. Командует ею старший сержант Сьянов — волевой и храбрый командир. Не было случая, чтобы фашистам удалось сорвать наступление Сьяновской роты. Там, где она наступает, всегда успех. Сейчас это больше, чем рота. Это штурмовой отряд.

Полковник говорит, а солдаты смотрят не на него — на старшего сержанта. Илья понимает солдат: отныне он им бог и судья, и верховный главнокомандующий. И еще он думает, что теперь в роте восемьдесят пять человек. Сила!

— Не задерживайся, — сказал ему Зинченко, закончив напутственное слово.

Сьянов с порога вестибюля показал новым бойцам, куда им нужно перебежать.

Первым побежал сам. Светало, и площадь уже плотно простреливалась пулеметно-автоматным огнем, чаще рвались снаряды и мины. Без воя и свиста ослепительно вспыхнул совсем рядом снаряд. Что произошло прежде — разрыв или упал человек — установить было нельзя. Впрочем, Сьянов тут же вскочил. Справа не поднялись двое. Под надежные своды дома Гиммлера их внесли мертвыми... Вот тебе и бог. Значит, в роте теперь восемьдесят три человека. Преждевременно занялся подсчетом бойцов, бог!

Сьянов болезненно поморщился. Рядом с окнами подвала загрохотали гусеницы танка. В предрассветном сумраке можно было разглядеть несколько медленно движущихся тяжелых танков. Подобно бесшумным светящимся птицам, площадь перечеркнули фаустпатроны. Что-то случилось с танком, пробирающимся вдоль стены. Он крутнулся на месте и замер, зачадил. У окна, рядом со Сьяновым, столпились бойцы — те, что уцелели от вчерашнего боя, и те, что только пришли.

— Неужели танкистов убило? — не выдержал Вася Якимович.

«Это он потому так думает, что люк не открывается долго», — решает Сьянов.

— Сейчас проверим, — протискивается в окно Столыпин. Ему никто не мешает, никто не помогает.

— Не убили! — ликует Якимович: он раньше всех заметил, как откинулся люк.

Двоих, тяжелораненых, обожженных, внесли на руках и положили в сторонке от мертвецов. В подвале распространился сладковатый запах горелого человеческого мяса. Танкисты корчились от боли, стонали, на них трудно было смотреть. Пока пришли санитары, один танкист умер, санитары унесли живого, а мертвого положили рядом с убитыми пехотинцами. Незрячими глазами смотрел он в сводчатый потолок, уже подпаленный пламенем утренней зари.

— На войне как на войне, — протянул Столыпин, и его голос, будничный и трезвый, расковал оцепенение, поставил все на место, призвал к очередным делам.

Илья ощутил во всем теле свинцовую усталость. У него еще хватило сил распределить пополнение по взводам, а потом он приказал спать. И первый свалился на цементный пол. Вася Якимович подложил ему под голову скатанную валиком стеганку, снял гимнастерку, расположился рядом.

— Надо подворотничок сменить.

К нему подсел Михаил Лукачев — боец с толстыми бедрами и маленькой головкой. Из-под шапки у него выбивались шелковистые льняные волосы, а голубые глаза искали опоры и сочувствия. Он сразу сообразил, что Якимович, пожалуй, ближе всех стоит к командиру роты и с ним стоит сойтись.

— Старший сержант, а уже командир роты... Говорят, храбрый, — кивнул он на спящего Сьянова.

— Да, — односложно отозвался Якимович.

— Сказал: спать — и сразу захрапел.

— Нельзя времени терять: ведь на войне, — ответил Вася и покраснел, поймав себя на том, что повторяет слова Столыпина. — Да ты сам знаешь.

Лукачев промолчал.

— А с ними как? — спросил он после паузы, имея в виду убитых.

— Похоронят.

— А кто?

Якимович посмотрел на него удивленно.

— Ты что — с луны свалился? Похоронная команда. — Вася вздохнул. — Трудная у них работа. Я бы не смог.

— А я смогу. Если прикажут, — добавил он.

Первый солнечный луч проник в подвал, на груди у Лукачева вспыхнула золотая узкая нашивка — знак тяжелого ранения.

Якимович подшил к гимнастерке чистый подворотничок и, надев ее, задумчиво обронил:

— Каждому свое.

— Приказ на фронте — закон! — поправил Лукачев.

— А ты давно на фронте?

— С сорок третьего при штабе армии служил. Не в вашей, а в другой армии.

— Как же тебя ранило?

— На марше он нас застукал, бомбил — лучше не надо.

Пришла Алексеева. Распорядилась унести трупы. Шепотом сказала Якимовичу:

— Он же воспаление легких схватить может! Как вы допустили?

Вася с тревогой наклонился над своим командиром, перевернул его на другой бок, предварительно подстелив полу шинели. Когда распрямился, Алексеевой уже не было.

— Его походная жена? — не спросил, а скорее засвидетельствовал Лукачев.

Якимович побледнел.

— Она — полковой врач.

Рассердился и Дос Ищанов:

— Говоришь — не знаешь.

— Я не знаю?! Да это ж по существу узаконенное дело, — Лукачев говорил небрежно, даже развязно, уверенный в своей правоте.

«Валентина Сергеевна — ППЖ?! И Аня?! Да как он смеет!» — у Васи Якимовича вспотели ладони — так ему хотелось дать пощечину самоуверенному блондину с толстыми бедрами. Но Вася не умел наносить пощечин. Он только сказал:

— Прежде всего надо научиться уважать своих товарищей.

— Было бы за что, — небрежно бросил Лукачев.

Сьянов спал и во сне жил иной, довоенной жизнью. Это было не просто сновидение. Он превратился в Сьянова тех лет, и те события кружили и бросали его по дорогам той жизни. Он не знал, что приходила Алексеева, не слышал спора бойцов.

Он уже был комсомольцем, когда умер Ленин. В том году в Семиозерном они организовали союз батраков. О, как он хотел тогда стать коммунистом — по ленинскому набору! Да разве он один? Но сельских принимали с большим кандидатским стажем. Билет члена Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) ему вручили лишь в марте тысяча девятьсот двадцать шестого года. Тогда ему сказали:

— Советской власти нужны грамотные люди. Учись!

И он стал учиться. Окончил Кустанайскую совпартшколу. В губкоме вручили направление.

— Пойдешь в Союзмясо. Там орудуют бывшие скотопромышленники, прасолы и купчики. Там нужна партийная прослойка. Понял?

Он понял правильно — народу нужно мясо. Много мяса. Сегодня. Завтра. Через год и пять лет. Враги мешают. И он стал партийной прослойкой. Он неплохо знал — что и как ему делать. Он с головой ушел в постижение скотозаготовительных лабиринтов. Много хитростей подстерегало его. В одном районе по чьей-то злой воле истребляли стельных коров. В другом холили волов... Тонко продумано. Под флагом государственных интересов. Надо было вовремя наносить обезвреживающие удары. И он наносил, почти всегда побеждал. Почти всегда. Не вдруг разобрался Илья в этом.