Для осуществления октябрьского наступления на на Москву фашистское командование сосредоточило крупные силы. Только против одной дивизии генерала Панфилова, защищавшей в первые дни боев рубеж Московское море — совхоз Булычево, действовали две танковые, две моторизованные и одна пехотная дивизии фашистов. С рассвета и до позднего вечера немецкие самолеты обрушивали на боевые порядки наших частей непрерывные бомбовые удары, причинявшие, впрочем, незначительный урон.

После очередного налета фашистской авиации бойцы невесело ворчали:

— Сори пока, сори. Наша земля все выдержит. Посмотрим, что запоете, когда мы наступать начнем. — И с молчаливым ожесточением отбрасывали атакующих автоматчиков врага, отбивая их яростный натиск.

Пока дивизия изматывала силы противника на дальних подступах к Москве, там, в столице, разрабатывался стратегический план контрнаступления, готовились резервы. С 20 октября 1941 года постановлением Государственного комитета обороны в Москве и прилегающих к городу районах было объявлено осадное положение, и все москвичи, от пионера до старика, стали в строй защитников столицы социалистического государства.

Ездовые, часто бывавшие в Подмосковье (они доставляли в полк сено для коней), рассказывали о строительстве оборонительных рубежей, которые возводило население. В одну из поездок Печерин случайно повстречался с женщиной, которая расспрашивала бойцов об Азии в день прибытия дивизиона в Волоколамск. Печерин не удержался и, подойдя к ней,спросил:

— Что, мамаша, до Азии, выходит, не доехала?

Женщина отставила в сторону лопату и вскинула на ездового усталые глаза. Помолчала, будто что-то припоминая.

— Или забыла, как в Ильинском нас остановила? — напомнил ей Печерин.

— Забыть не забыла, а тебя-то я тогда что-то не приметила, папаша, — сказала женщина. Они оба засмеялись, потом женщина нахмурила свои русые брови и деловито объяснила:

— Незачем нам сейчас в Азию, когда немцы на Москву прут. Вот гляди — вся моя бригада налицо: могилу фашистским танкам готовим. А без Москвы, без Советской власти и в Азии жизни не будет, — заключила она и привычно принялась за работу.

Подобные разговоры, как на крыльях, сразу облетали все подразделения. Работа политруков и комиссаров приобретала особенно действенную силу. Дивизионная газета призывала: «За Москву любимую в смертный бой, товарищи!», и политрук Клочков писал в эти дни: «Больше мужества, честности, боевые друзья. Мы — советские люди, и нас нельзя победить!»

Баурджан Момыш-улы стал особенно строгим, придирчивым. Он требовал от своих подчиненных, казалось, невозможного в боевой обстановке: быть всегда выбритыми и подтянутыми, опрятными. Никакие неожиданные обстоятельства не могли сорвать банного часа в его батальоне. Он утверждал:

— Опрятный, дисциплинированный боец — самый стойкий в моральном отношении!

И этот свой принцип он осуществлял с железной последовательностью.

Генерал Панфилов почти неотлучно находился в войсках. Его штаб, возглавляемый полковником Серебряковым^*, оказался гибким, исполнительным, инициативным. И самое главное, — работа штаба непрерывно совершенствовалась: значит, генерал не ошибся, подобрал людей умных, мужественных, знающих...

А бои нарастали, усложнялись, и два-три раза в день в дивизию приезжал командарм Рокоссовский^*. Вот и сейчас он только что приехал, и Панфилов явился к нему.

Они остались в комнате вдвоем — Панфилов и генерал-лейтенант*. Панфилов сидел ссутулившись за столом. Перед ним оперативная карта — зеркало боя. Генерал-лейтенант Рокоссовский, высокий, стройный, красивый, размеренно шагал по комнате, прислушивался к грохоту, то приближавшемуся, то затихавшему, стараясь угадать течение боя.

— Выдержат ли? — словно себя самого спрашивал он, потирая высокий лоб длинной белой ладонью. Лицо у генерал-лейтенанта свежее, молодое, со здоровым румянцем на щеках.

— Выдержим! — твердо отвечал генерал-лейтенанту Панфилов.

Артиллерийская канонада усиливалась, стекла в окнах начинали вздрагивать, жалобно позванивая, да и сама комната покачнулась и заскрипела.

— Готовят вторую атаку. — Рокоссовский вскинул левую руку и обнажил часы-браслет. — Значит — сегодня.

— Сегодня так сегодня. Поколотим второй раз, — ворчливо отозвался Панфилов и посмотрел на карту. Его взгляд остановился на селении Рюховском.

Командарм долго смотрел на напряженную сутулую фигуру Панфилова, на его желтоватое, в преждевременных морщинах лицо. Потом стремительно подошел к столу, повернул стул и сел на него по-кавалерийски, верхом, навалился грудью на спинку и крепко обхватил ее руками.

— Скажи мне по чести, — обратился он к Панфилову, — сумеет драться по-настоящему твоя ополченческая дивизия? И время, и обстановка такие... короче, мне это надо твердо знать.

Панфилов неторопливо поднялся, распрямил плечи, мгновение молча смотрел на командарма жестким, укоризненным взглядом и медленно, как бы подыскивая верные слова, проговорил:

— Товарищ генерал-лейтенант, мы будем бить врага смертным боем.

Рокоссовский поднялся со стула и крепко пожал Панфилову руку.

— Спасибо... Спасибо, Иван Васильевич... не сомневался... Да... Выстоим, обязательно выстоим. И не только выстоим— победим!

Он снова сел на стул, уперся полусогнутыми ладонями в коленки, пригласил сесть Панфилова.

— Я часто думаю, Иван Васильевич, о нашем времени... Тяжелое, но благородное дело на нас наложило это время — утвердить мир и свободу на земле... Да.

Гудел воздух, сотрясалась от разрывов металла земля, едкий запах пороха и тротила проникал в комнату.

— Гитлеровская Германия обрушила на нас все, что смогла, — задумчиво продолжал он. — И основной удар — на Москву. Угроза серьезная. — Генерал-лейтенант встал, закинул руки за спину и начал ходить по комнате. Его волнение Панфилов понял по-своему и тоже поднялся со стула.

— Ленинградцам тоже трудно, а стоят. И мы Москвы не сдадим.

— Да, да... Войну ведем необычную, Иван Васильевич. Бьемся насмерть. Или фашисты нас, или мы их.

Генерал-лейтенант остановился посреди комнаты, выпрямился, опустив руки по швам. Голова его едва не касалась потолка. Торжественно и строго, как на присяге, он докончил:

— Но «или» не должно быть. Не будет. Будет победа... наша победа!

Он подошел к окну, оперся о подоконник, помолчал. Потом резко повернулся к Панфилову.

— Какое великое счастье, что в этой борьбе руководит нами родная наша партия!

Снаружи наступила внезапная тишина. Панфилов приблизился к собеседнику и сказал так медленно, словно старался в эту минуту мыслью пробежать тот великий путь, который он прошел от бойца-чапаевца до генерала Отечественной войны:

— Прошу вас верить, Константин Константинович, мы выполним приказ Родины: в Москве фашистам не быть!