— Красиво так, а ты грустная.

— Уже не грустная.

— Что значит уже?

— Теперь мне хорошо, — Лиля вспыхнула. — Не воображай, что ты пришел — и грусть моя улетучилась.

— Чего не воображал, того не воображал, — чистосердечно признался Ефим.

Лиля рассмеялась.

— С тебя станется. — Ей вдруг стало легко дышать, говорить. Она спросила: — Ты сознательный, Ефим?

— По крайней мере, должен быть таким.

— И внутренне готов... то есть я хочу сказать — способен жить, — она выделила слово ж и т ь, — в коммунистическом обществе?

— Честно признаться, я не терзался подобными проблемами, а просто стараюсь быть таким.

«Да, просто», — думала Лиля, а перед мысленным взором все всплывала встреча Алмы и Ефима, и то, как они целовались, и то, как розовели их лица, и как срывались взволнованные голоса. А ей почему-то верилось с того метельного дня, когда Ефим появился в совхозной конторе, что это ее счастливая судьба. Сердце громко и часто стучало — судьба, судьба... Не судьба. Валентинкина вздыхает — прутик весь изломан. Брошен.

Ефим только теперь догадался, какие чувства волновали Лилю, и смутился, не подозревая, что наносит девушке новую тяжкую рану: такого она еще больше желала, больше любила. Лиля крепко-крепко зажмурилась, сжалась. Надо совладать со своим чувством, сберечь его. Ведь настанет и в ее жизни такой час, когда счастье постучится к ней, скажет: «Я — твое, принимай».

— Все сложнее, глубже, — шепчет она. — Если хочешь знать, я однажды поступила так подло, так подло. Я с подругой держала экзамены в горный институт. Я не прошла. А подругу приняли, потому что у нее была справка о двухгодичном рабочем стаже. Поддельная. От зависти я выдала подругу. Исключили ее. Как вспомню, — сгораю от стыда. Понимаешь — не по чести поступила, а от зависти выдала!

— Я все понимаю, Лиля... прости.

Не скажи этих слов Ефим, она, пожалуй, так и не освободилась бы из того сладостного плена тревог, надежды, ожидания, что захватил ее с появлением в их совхозе этого парня, а теперь вдруг что-то произошло — неуловимое, необъяснимое, в одно мгновение. Лиля совсем другими глазами увидела себя, Ефима и рассмеялась.

— Ничего ты не понимаешь. Ни столечко, ни полстолечко!

Много позже, быть может, в тот день, когда Валентинкина между прочим бросила ему упрек: «В других совхозах комсомольцы овладевают смежными профессиями, а наш комитет все дрыхнет», — он понял, что все произошло оттого, что Лиля старше его и по возрасту и по опыту жизни. Оттого она тогда приобрела превосходство и свободу. Во всяком случае, она не оказалась мелочной и злопамятной. Они продолжали дружить и помогать друг другу. Он благодарен Лиле и за ту подсказку о смежных профессиях. Сам он без колебания овладел трактором, хотя понимал, что у шофера и пути подлиннее и жизнь повеселее. Но не это прельщало Ефима. Он знал: тракторист — вот кто делатель хлеба. Он любил хлеб. И землю, в которую бросалось хлебное зерно. Он чувствовал плуг и черноземный пласт, умел слушать, как прорастает зерно, когда оно уложено глубоко и когда мелко. Он впитывал в себя запахи влажной степи и созревающей пшеницы, как впитывал рассказы старожилов о суховеях, закатах и восходах, предвещавших засуху, как впитывал наставления главного инженера и главного агронома. Он был наделен пытливой натурой, жадной к познанию и щедрой, как солнечный ливень, на отдачу.

И доверчив, словно ребенок. Это было его счастьем. Хотя иной раз дорого обходилась ему эта доверчивость. Вот и я однажды воспользовался доверчивостью Ефимушки. Не то что воспользовался, а так случилось.

Много воды утекло с того дня, как мы познакомились с ним в больнице и я получил назначение в Новопетровский совхоз. Я не только, как говорится, познакомился с природно-климатическими условиями, а успел свыкнуться с ними и начал кое-что понимать на языке ветра, облаков, солнца, а главное, на языке кормилицы нашей — земли. Пониманию природы я настойчиво обучал трактористов и всех механизаторов, потому что без таких знаний трудно стать настоящим хлеборобом. Вот тут-то и сказались удивительные способности Ефима Моисеева. Мы сблизились. Надо заметить, что на нашу уже давно не целинную пашню пошел в наступление враг земли — эрозия. Мы решили отказаться от классического оборота пласта и перейти на безотвальную пахоту по методу народного умельца Терентия Мальцева.

Наступил желанный день. Да, желанный, потому что начало пахоты — праздник... Я слушал как-то выступление одного столичного писателя. Немало хороших книг вышло из-под его пера. И вот выходит в свет новая, сказал он, я волнуюсь, радуюсь, как в юности, когда увидел напечатанным свой первый рассказ. Вот так и у нас, землеробов. Мы волнуемся тревожным и радостным волнением, когда встречаемся глубокой осенью или ранней весной с влажной, распахнувшей навстречу ласковому солнцу свои целинные просторы землей...

То утро выдалось сырое, мутное. От земли исходил синеватый туман. Небо заволакивали грязные рваные тучи. Но солнце делало свое благое дело. Оно еще находилось где-то глубоко за линией горизонта, а его лучи уже подсветили восток, и рассеянный свет волнами приливал на землю — сквозь рваные тучи, сквозь зыбкую пелену стекавшего в низины тумана. Оттуда, с востока, где небо и земля слились в волнах матового рассеянного света, на меня пошли (я стоял в противоположном конце загона) тракторы — уступами, один за другим. Они мерно и, казалось, одинаково рокотали. Но я различал их стальное пение, как голоса родных детей. Это вот Дожи, это Батен, а это моего Ефимушки трактор гудит. Ближе. Победнее. Радостней. И вот я уже слышу сплошной густой шум: острые блестящие плоскорезы взрезают тяжелый, влажно-маслянистый чернозем. Я вижу лица трактористов. Они что-то кричат мне, я пячусь, а они разворачивают машины и удаляются, укладывая в ровные ленты неопрокинутые пласты земли. Меня обдает горячей волной, в нос шибает бензином, горьким полынком, вкусным древним запахом обильно увлажненной земли. И я не удержался, восторженно закричал:

— Будьте благословенны, живые запахи земли!

И не заметил, как передо мной появилась миловидного обличья женщина в строгом, сшитом в перворазрядном ателье пальто, в крепких хромовых сапожках. Она была плотно сбита, подобрана, от всей ее ладной фигуры веяло энергией и властолюбием. И лишь глаза — круглые, голубоватого отлива — пугали отсутствием мысли.

Все это я успел заметить, пока размыкались ее без преувеличения алые, никогда не знавшие помады уста. Голос женщины оказался под стать глазам — с металлическим оттенком.

— Здравствуйте. Начальник облсельхозуправления Солодова Сидора Архиповна. — Рукопожатие энергичное, крепкое. — Я, кажется, поспела вовремя.

— Да, начали.

— Вижу. Но придется прекратить. — Из пухлого портфелика извлекается тоненькая книжица. — Вот, познакомьтесь.

Она протянула инструкцию, — никакого безотвального рыхления: глубокая пахота с оборотом пласта. Так и прописано — черным по белому. И утверждено. Я стою, оглушенный, а голос с металлическим оттенком требует:

— Соберите механизаторов. Здесь. Я проведу инструктаж.

— Воля ваша...

Люди слушают Солодову с любопытством.

Я пытаюсь объяснить начальнику суть дела, но Сидора Архиповна остается неподатливой, как кремень.

— Послушайте, я много лет работаю в сельском хозяйстве республики и, поверьте, кое-что смыслю в новейших методах агротехники.

— Понимаю, но посоветоваться с землей тоже бывает иной раз полезно, — говорю я и уже не могу сдержать неприязни.

— Я во всех областях истоптала землю собственными ногами. Знакома со всеми зонами. Терентий Мальцев — горе-экспериментатор. Неужели вы этого не видите. Словом, перестраивайтесь.

Она вложила инструкцию в портфелик, щелкнула замком. Я обратил внимание, какие у нее красивые, маленькие, собранные руки.

Да, Сидора Архиповна создана лишь давать указания, писать директивные инструкции. Поговорить, посоветоваться с народом, в ее понимании — зря потерять время. Трудно таким людям на свежем ветру, трудно. Их знобит, болезненно оттаивают души. В смелом суждении, в рискованном совете они усматривают подрыв своего авторитета и пугаются. И строжатся, не замечая того, или не желая замечать, что жизнь давно обогнала их...