— Мне вот сейчас нужно ехать, — сказал Дмитрий Ильич, — а я по твоей милости не знаю, что делать. Вот что я знаю.

— Раз уж сказано — значит, свято. Слава тебе, господи, не впервой… — сказал кузнец.

И правда, ему было не впервой, иногда попавшая к нему вещь застревала так, что хозяин думал уже только о том, как бы выручить ее хоть непочиненной. И каждый раз после такого случая говорил себе, что больше он не отдаст этому остолопу ни одной вещи.

Кончилось все-таки тем, что хозяин дал просимые деньги и только христом-богом просил уважить его, сделать к завтрашнему дню.

На что кузнец, заворотив фартук и пряча в карман деньги, только сказал:

— Раз сказано — свято! — И прибавил: — Я ведь не так, как иные: и сделают кое-как, и все такое; ведь вы мою работу знаете. Моей работе, может, в губернии только равную найдешь, да и там еще, глядишь, осекутся. Потому что я уж такой человек… люблю, чтоб… одно слово. Эх! Ну, покорнейше благодарю, — сказал кузнец уже другим тоном. — На зорьке предоставлю.

На зорьке коляска, как и следовало ожидать, предоставлена не была. Не была предоставлена и к обеду.

И только перед вечером Митрофан, весь избегавшись в кузницу и обратно и проклиная всю эту чертову породу, заложил наконец лошадей и подал к крыльцу. Только тогда Митенька с Валентином и Петрушей смогли наконец выехать.

Они вышли, сели в экипажи, — Ларька впереди, Митрофан на починенной коляске сзади, — и тронулись наконец в долгожданный далекий путь…

События на Балканском полуострове занимали внимание всего русского общества. В Обществе же Павла Ивановича этими событиями интересовались с особенной силой.

Федюков каждый раз приезжал с пуками свежих газет, где важные места у него были обведены красным карандашом и против некоторых стояли на полях знаки восклицания и знаки вопроса.

Ход событий намечал возможность возникновения войны между двумя державами: Сербией и Австрией, так как следствие установило, что убийцы наследника австрийского престола были снабжены оружием при посредстве сербского генерального штаба. И первое время большинство было на стороне Австрии, т. е. престарелого Франца-Иосифа, ввиду постигшего его семейного горя.

Некоторые из левого лагеря пробовали было заметить, что это убийство есть только прямой результат тех притеснений, которые народ сербский все время терпит от Австрии. Но большинство, все еще настроенное на тон сочувствия семейному горю престарелого монарха, только с раздражением отмахивались от таких замечаний.

— Они всякое преступление, всякую гнусность готовы оправдать, если это делается с революционными целями, — говорили некоторые из дворян.

Щербаков, во всякую минуту своей жизни готовый крикнуть: «Бей жидов», — повторял несколько раз, чтобы запомнили хорошенько, что дело начато евреями.

Но от него только все отвертывались — одни со скукой, другие с раздражением.

— Вам бы за пояс нож, а в руки дубину, — сказал Федюков, — вот ваша настоящая роль.

И едва не заварилась каша. Но тут вмешались — с одной стороны, дворянин в куцем пиджачке, с другой — Владимир, который отвел Щербакова в сторону и уговорил его «не обращать внимания и наплевать на этих свиней и остолопов». А потом пошел к тем, кого ругал свиньями и остолопами, и, потирая руки, как человек, выполнивший свою миссию, сказал: «Успокоил… уж очень горяч. Но ничего, славный малый, — пить здоров».

Война между Сербией и Австрией не имела бы большого значения. Но говорили, что Россия не может остаться равнодушной вообще ко всякому притеснению слабейшего со стороны сильного, а в частности, к притеснениям братьев-славян, по отношению к которым Россия была связана духовной повинностью держать их под своей могучей защитой.

При такой постановке вопроса даже старейшее дворянство не могло сочувствовать Австрии, хотя многих, кроме личного горя Франца-Иосифа, трогало в нем то, что он царствовал еще во времена Александра II.

— Русь-матушка всегда стояла за угнетенных, — крикнул плешивый дворянин, когда на заседании Общества поднялся вопрос об этом. — А с братьями-славянами мы связаны еще и одной верой православной.

— Верно! За веру православную в лепешку расшибу! — крикнул Щербаков.

— Позвольте пройти. Не махайте так руками… — сказал ему Федюков.

Таким образом, вопрос с Балканским полуостровом осложнялся до возможности участия в войне и России, если она, верная своим заветам, выступит на защиту слабого.

Но в возможность войны никто не верил. Все были убеждены, что стоит только государю императору с высоты престола заявить о своем отношении к этому вопросу, как слово русского царя сразу отрезвит кого угодно.

Это чувствовали все. И даже испытывали удовольствие, когда говорили об этом как о чем-то совсем новом, чего не было раньше и что выводило жизнь из узких рамок повседневности.

И даже те, кто в обычное время не особенно были склонны чувствовать восхищение от могущества русского царя, теперь ощущали даже легкое удовольствие, смешанное с некоторой гордостью, как будто они принимали этого царя, раз он здесь может сыграть могущественную роль и заставить одним только своим словом сжаться и присмиреть другие державы.

Те же, кто, как Федюков и Авенир, не ощущали и этой легкой тайной гордости, все-таки принуждены были молчать, так как все связанное с именем царя являлось теперь таким предметом, о котором можно было выражать свое мнение только в определенном направлении или совсем не выражать его.

И все, молчаливо согласившись с этим, перешли к очередным делам Общества, которое должно было заслушать заготовленные проекты работ.

Когда добрались до рассмотрения проектов, то все вздохнули свободно.

— Слава богу, кончились, наконец, слова, и начинается дело, — говорили все, оглядываясь друг на друга. Встретившиеся на первых порах кое-какие затруднения всеми были приняты почти с некоторым удовольствием: лучше потрудиться над делом, чем выдерживать этот бесконечный фонтан речей, принципиальных споров и словесных драк.

Затруднения были различного характера: во-первых, обилие проектов. Все как-то не догадались сговориться и распределить работу. Поэтому на одни и те же вопросы оказывалось около десятка проектов, и в то же время другие вопросы оставались совершенно неразработанными, хотя они часто являлись основными и без них нельзя было начинать никакого дела.

Это происходило оттого, что больше охотников находилось на принципиальные вопросы.

Например, те же Федюков и Авенир терпели органическое отвращение ко всему тому, что носило в себе просто характер дела и лежало вне плоскости принципов.

Во-вторых, кроме обилия проектов, было поражающее различие в них: один проект не только расходился с другим по одному и тому же вопросу, но в корне уничтожал его. Казалось, что цель каждого была — предугадать ожидаемые от противоположной стороны возражения и разбить их наголову.

В-третьих, заставляли всех теряться широта и максимум предъявлявшихся требований, уменьшить которые авторы проектов не соглашались ни на йоту.

Например, Авенир и Федюков не соглашались ни на какие уступки. Но действовали они при этом не вместе, а совершенно отдельно и даже враждебно по отношению друг к другу, так как у них в принципах, при одинаковости общей цели, были какие-то различия в оттенках.

Потом дело затягивалось — и довольно значительно — при обсуждении, так как каждый проект имел своих защитников и своих врагов, жаждавших его провала и готовых утопить его в ложке воды. Защищавшая группа сцепливалась с группой отвергавшей, и как только при этом задевали самое святая святых: принципы, — так поднимался ураган, в, котором, как ненужная щепка, относились ветром совсем куда-то в сторону самый проект и то дело, по поводу которого он был написан.

— К делу!.. — кричали со всех сторон.

— Что это за бестолочь такая, никакой работы, в самом деле, вести с ними нельзя!