— Изменится строй жизни и сам человек, который к тому времени окончательно победит природу, — сказал Федюков. — Будут какие-нибудь поезда-молнии, машины.

— Победить природу… — повторил рассеянно Валентин. — Если бы муравьи изобрели способ перетаскивать мертвых мух и прочий свой провиант в миллион раз скорее, чем они делают это сейчас, едва ли можно было бы сказать, что они победили природу.

— Ну, милый мой, нельзя же царя природы сравнивать с муравьями. Ты чудак, Валентин! — возразил, рассмеявшись, Федюков.

— Царя природы?… Да, это верно, — согласился Валентин и прибавил: — А тебе придется соврать что-нибудь жене-то, да и пустые бутылки лучше выбрось здесь.

Федюков испуганно оглянулся на свою коляску, где ехали пустые бутылки, и замолчал.

Митенька Воейков, тихо сидевший в уголке коляски, с новым чувством смотрел на придорожный кустарник с мокрыми листьями, на подернутое сероватой дымкой утреннее небо и дымы рассеянных вдали деревень.

Он думал о том, как хорошо среди полей в это раннее ясное утро, когда все грехи и ошибки прошлой жизни сброшены и переродившаяся душа с новой радостью как бы возвращается к своей настоящей жизни, о которой она забыла.

Митеньке неприятно было воспоминание о Кэт, о Татьяне. Но приятно было вспомнить в этом перерожденном состоянии об Ирине. Теперь, в этой новой жизни, ему будет с чем подойти к ней. И мысль об этой девушке в такое раннее утро, среди дремлющих в утренней тишине полей, была особенно приятна. Она ждала сильного духом мужчину, твердого определенностью своего внутреннего пути. Она и найдет его…

Сонный Ларька с соломой в волосах покачивался и клевал носом на толчках, сидя высоко на козлах.

Это было хорошо.

Три экипажа среди утреннего безлюдья и тишины ехали по большой дороге неизвестно куда с полусонными седоками, у которых еще шумело в головах.

И это тоже было хорошо.

А когда взошедшее солнце заиграло росой на траве и мокрых кустах, когда впереди синей полосой сверкнула в белом тумане река и лошади, фыркая, быстро понеслись навстречу потянувшему от реки ветерку, — тогда стало еще лучше…

Митенька в последнее время почувствовал незнакомое ему раньше наслаждение безвольно колесить по незнакомым большим и проселочным дорогам, провожать безразличным взглядом бредущих с палочками пешеходов, богомольцев, нищих — весь этот серый, убогий люд, который бредет по дорогам необъятной Руси, томимый вечной нуждой или ненасытным голодом душевным, — смотреть и ждать, ждать и смотреть с безотчетной надеждой и волнением на необъятный горизонт…

Есть в русской душе извечное неутолимое стремление к неизвестным далям и бесконечному простору, не имеющему никаких границ.

Есть тоскливая любовь к родным унылым дорогам, извивающимся среди бедных полей и побуревшего от осенних дождей жнивья, точно живет в душе тайная надежда, что они выведут от жизни убогой и грязной на новый, невиданный миром путь…

Вдруг навстречу со стороны города показался мчавшийся экипаж. Когда он поравнялся с приятелями, они увидели в нем дворянина в куцем пиджачке.

Он не успел остановить кучера и только, весь завернувшись назад, крикнул:

— Читали?… На Востоке скоро загрохочут пушки!..

— Слава богу! — воскликнул Федюков.

Конец второй части[27]

То, о чем уже все как-то забыли, т. е. об убийстве эрцгерцога австрийского и о горе престарелого Франца-Иосифа, вдруг неожиданно и грозно напомнило о себе.

10 июля австрийский посланник в Белграде передал сербскому правительству ноту, дающую 48-часовой срок для принятия заключающихся в ней требований.

Австрия обвиняет сербское правительство в том, что оно преступно поощряет революционное движение, которое имеет целью отторгнуть от Австро-Венгерской монархии некоторые части ее территории.

Это движение, начавшее проявляться уже за пределами Сербского королевства в актах терроризма, закончилось сараевской трагедией.

Данные следствия показали, что убийство эрцгерцога было подготовлено сербскими властями, и это не позволяет Австрии сохранять долее выжидательное положение и возлагает на нее обязанность положить конец пропаганде, являющейся угрозой для спокойствия Австро-Венгерской монархии.

Поэтому австро-венгерское правительство вынуждено просить сербское правительство официально и торжественно заявить, что оно осуждает пропаганду, направленную против Австрии, и обязуется допустить сотрудничество австро-венгерских органов в деле подавления революционного движения.

Появление ноты для людей, стоящих далеко от кулис политики, было настолько неожиданно, и срок ее принятия настолько короток, что она производила впечатление внезапно разразившейся грозы.

Вдруг стало непривычно ясно, что Австрия и Сербия находятся накануне страшных событий. Волк готовится проглотить цыпленка. И хотя это было где-то далеко, на Балканском полуострове, до которого, в сущности, никому не было дела, — это несоответствие между силами двух столкнувшихся держав невольно приковывало к себе общее внимание.

Наследник сербского престола, Александр, на другой же день послал русскому императору тревожную телеграмму, в которой умолял о помощи:

«Австро-венгерская армия сосредоточивается около нашей границы и может атаковать нас по истечении срока. Мы не можем защищаться. Посему молим ваше величество оказать помощь возможно скорее… Я являюсь выразителем чувств сербского народа, который в эти трудные времена молит ваше величество принять участие в судьбах Сербии».

Так как в такой короткий срок европейские державы не могли успеть выступить посредниками в этом деле, то усилия всех дружественных Сербии держав и их послов были направлены к тому, чтобы добиться продления срока.

Но все были уверены, что, несмотря на действительную серьезность положения, дело до войны не дойдет, так как узел, завязавшийся на Балканах, был слишком сложен: в нем сходились нити, могущие одна за другой привести в движение все европейские державы. И пробовать разорвать этот узел оперативным путем значило бы подвергнуться опасности общеевропейского пожара.

Всем казалось, что это пустая угроза со стороны Австрии и что, увидя перед собою Россию в роли защитника маленькой Сербии, она поспешит отказаться от своих требований.

Все это должно было выясниться в тот момент, как только определится позиция России в данном вопросе.

Поэтому общее внимание было сосредоточено на ожидании ответа русского царя.

Тяжесть и оскорбительность предъявленных Австрией требований, короткий срок для их принятия и беззащитность маленькой Сербии — все это сразу переменило курс сочувствия русского общества.

Если до появления ноты старый Франц-Иосиф казался жертвой злой судьбы, которая посылала на его седую голову одно несчастие за другим, то теперь он в глазах русского общества из жертвы уже превратился в палача.

И все сочувствие разом перешло на сторону Сербии.

Русское общество разделилось на два лагеря. Один, самый многочисленный, говорил, что Россия всегда в числе своих заветов свято хранила помощь и защиту всех угнетенных, что она даже ради своего престижа должна высказаться за Сербию.

Развивая, как всегда, возможную перспективу, эта группа говорила, что, может быть, настал час окончательного освобождения балканского славянства и слияния его со всем славянством и что русский орел, не опускавший ни перед кем своих могучих крыльев, не опустит их и здесь и твердо продиктует свою волю на Балканах.

Когда более осторожные пробовали выразить опасение по поводу крыльев и делали экскурсию в недавнее прошлое, то представители первой группы нетерпеливо кричали, что это вздор, что Россия уже не та, что десять лет назад; она возродилась окончательно и бесповоротно.