— Вот в чем истина, Федюков! — сказал Валентин. — А все остальное чепуха. Ларька, закладывай лошадей!..

Что может быть лучше поездки на лошадях ранним, ранним летним утром!.. Везде еще утренняя тишина, свежесть и прохлада. В деревнях только что закурились печи, и дым прямыми столбами поднимается кверху в тихом свежем воздухе. Над сонной рекой клоками плывет у кустов над водой туман. Луга еще спят, и бесконечный простор их покрыт утренней дымкой синеватого тумана и испарений после теплой ночи.

Показалось солнце и брызнуло румяными лучами на деревенскую церковь и на верхушки деревьев, неподвижно стоящих в утренней прохладе и тишине.

На широком просторе ясно виден синеющий в сумрачной тени лес над рекой, рассеянные по берегу убогие деревни со столбами дыма. А там — широкой лентой, извиваясь на пригорках и лощинах с бревенчатыми мостиками, без конца уходит вдаль большая дорога.

Люблю ширину и безмерный простор русской большой дороги с ее старыми уродливыми ракитами или широкими кудрявыми березами по сторонам, с ее бесчисленными прорезанными колеями, заросшими низкой кудрявой травкой.

Люблю ее полосатые версты, и убогие мосты, и большие торговые села с их кирпичными избами, двухэтажным трактиром с коновязями около него и грязной разъезженной дорогой.

Люблю короткие остановки у водопоя под горой, где над колодцем стоит бревенчатая рубленая часовня с покривившимся крестом и иконой за решеткой. Прозрачная студеная ключевая вода вечно льется из трубы в корыто и играет по камням в ручье, от которого идут радуги по стенкам поросшего мохом корыта.

А потом опять бесконечный простор дороги с обозами, редкими пешеходами, ветряными мельницами и деревнями.

Валентин с Митенькой Воейковым выехали на восходе солнца. С ними увязался и Федюков, которому это было совсем не по дороге, но он заявил, что жаждет поговорить с Дмитрием Ильичом и открыть перед ним всю душу, так как остальные все — ничтожества, кроме Валентина, которому он уже открывал.

Кучером был молодой малый Ларька, сонный на вид, в плисовой безрукавке, вытершейся на сиденье, и в кучерской шапке с павлиньими перьями.

Он сонно ждал у крыльца, когда выйдут господа. Лошади стояли тоже сонные, как будто в раздумье, разводя ушами и позвякивая изредка подвесками и бубенцами на сбруе.

Но едва только господа вышли и сели — Валентин с Митенькой в экипаж с Ларькой, а Федюков на свою тройку буланых, — как Ларька молча выхватил засунутый в ноги кнут, взмахнув им, хлестнул коренника, потом как-то из-под низу наскоро — пристяжных, сунул кнут обратно и, перехватив вожжи, закричал с диким присвистом на бешено помчавшихся лошадей.

Пролетев ворота и чуть не перевернувши экипаж с седоками на крутом повороте, Ларька пустил лошадей по деревне, подняв локти с вожжами в уровень плеч. В заклубившейся за колесами пыли с ошалелым лаем гнались деревенские собаки, вытянувшись в струну и заложив уши. За собаками на своих буланых поспевал Федюков, придерживая загнутой ручкой палки свой пробковый шлем от ветра и испуганно выглядывая из экипажа.

— Эй вы, разлюбезные!.. — крикнул Ларька, когда седоков в последний раз подкинуло на выбоине у околицы и деревня, мелькнув последней изгородью, осталась позади.

Сверкая утренней росой на траве, белея точками рассеянных церквей, раскинулись перед глазами необозримые поля с быстро мелькающими межами и придорожными ракитами.

— Тише, ради бога! — донесся сзади испуганный голос Федюкова.

Ларька осадил лошадей на всем их бегу, весь завалившись назад, и через минуту они уже плелись сонным шагом. Коренник в раздумье разводил под дугой ушами, пристяжные низко, почти по земле несли головы.

— Разве так можно ездить! — крикнул Федюков, заложив руку за спину и поглаживая ее.

— Нет, хорошо, — сказал Валентин, у которого всегда все было хорошо.

Ларька иначе ездить не мог. Он или летел сломя голову, или плелся сонным шагом. И когда у него проходил дикий порыв, он как-то обвисал, сидя на козлах и распустив вожжи. Лошади, очевидно, имея одинаковый характер с кучером, тоже плелись тогда, лениво волоча ноги и поднимая ими с дороги пыль, которая на тихой езде не оставалась позади, а шла целым облаком рядом с экипажем. Ехать ровной средней рысью, все время смотреть за лошадьми он был совершенно не способен. И всегда пропускал все повороты и заезжал куда не надо, потому что на бешеной езде не успевал рассмотреть поворота, а на тихой все думал, что поворот еще не скоро.

— Люблю дорогу, — сказал Валентин, сидя в шляпе, в белом пыльнике и оглядываясь по сторонам, — вольно, широко и — никаких границ.

Когда ехали лесом, то яркие тени ложились поперек дороги и мелькали по дуге и лошадям, бубенчики глубже звенели, чем в поле. По сторонам дороги стояли старые развесистые березы, часто с ободранной осями и заплывшей корой. Солнце, золотясь в паутине, едва пробивалось сквозь ветки тяжело зеленевших елок и освещало ярким пятном то уголок обросшего мохом пня, то лужайку с сочной зеленой травой.

— Хорошо! — сказал опять Валентин. — Досадно только, что дорога хорошая, в лесу надо по плохой ездить. Лесная дорога непременно должна быть в колдобинах, перегорожена буреломом, чтобы над головой висели еловые ветки с мохом и чтобы были большие пни, похожие на медведей. Если бы у меня был лес, я нарочно бы в нем расставил такие пни.

— А вот в чухонском лесу, где завод этот ихний стоит, — сказал Ларька, вслушавшись в разговор и повернувшись к господам, — там везде щебнем усыпано и тумбы эти…

— Что ж хорошего-то? — сказал Валентин.

Край леса просветлел, деревья расступились и вдруг открыли зелень полей и широкую синевато-туманную даль лугов с высоким белевшим в утренней синеве известковым берегом реки, где виднелось село с церковью.

— Ну-ка, Ларька… — сказал Валентин.

— Эй вы, разлюбезные! — крикнул Ларька.

И рванулись вдруг назад поля и придорожные кусты. Ветер засвистал в ушах, и тройка как бешеная понеслась к видным впереди зеленеющим лугам и далекому туманному берегу.

В стороне от села на высоком обрывистом берегу, подмытом разливами, стоял небольшой домик с плоской красной крышей, с палисадником. И весь потонул в зелени садика.

На изгороди около дома, на балясинке и даже на крыльце были развешены рыболовные сети. Другие были расстелены на траве выгона для заделывания дыр, прорванных на последней ловле. На плоской крыше крыльца валялись брошенные туда удочки. В углу, около крыльца, стояла наметка на длинном выструганном шесте, для весенней ловли щук во время разлива.

— Вот видишь, как живет Авенир, — сказал Валентин, когда они, проехав по грязной дороге между канавой и плетневыми задворками, выехали на чистое место перед церковью.

На дворе не было никого, только из-под сарая слышался стук двух топоров, что-то тесавших и ударявших то редко вместе, то дробно вперемежку.

Вдруг из окна домика, обращенного в сторону огорода, послышался тревожный и поспешный мужской голос, каким обыкновенно один охотник призывает другого, чтобы не упустить уходящего зверя:

— Антон, Данила, свиньи на капусте!

Из сарая на зов выскочили два здоровенных молодца в рубашках: один без пояса, а другой со снятым поясом в руке, который он держал как нагайку. Не обращая внимания на гостей, стоявших посредине двора, они бросились в огород, захватив по дороге поднятые у завалинки кирпичи. Из домика в ту же минуту выбежал необыкновенно проворный человек с книгой в руках, в суконной блузе, подпоясанной узким ремешком, без шляпы и с длинными, как у писателя, волосами; он схватил кол и тоже бросился в огородную калитку, но потом сейчас же выбежал обратно и притаился около нее с поднятым колом в руках.

Гости с недоумением посмотрели на огород. Там по грядкам с капустой метались две свиньи, хлопая своими длинными ушами и взвизгивая от бросаемых в них комьев земли и палок. За ними носились две собаки, ловившие их за хвосты, за собаками — только что пробежавшие через двор двое молодцов.