Послали Ларьку спросить у косцов, как проехать в усадьбу. Тот сбегал и, не говоря ни слова, сел и ударил по лошадям. Через несколько минут показалась действительно небольшая усадебка. Ларька, разогнав лошадей, лихо подкатил к крыльцу странного домика, похожего на крестьянский.

— Куда ты? — спросили у него в один голос седоки.

— А вот, приехали…

— Да куда приехали-то?

Ларька не отвечал и оглядывался по сторонам, как бы соображая, куда действительно приехали.

— Да ты как спрашивал-то?

— Как спрашивал… — ответил Ларька, сидя спиной к седокам и повернув вполоборота к ним голову, так что смотрел не на них, а куда-то в сторону. — Спрашивал, — как, мол, к помещику проехать…

— К какому?

— А кто ж его знает? — ответил Ларька, немного помолчав. — Да я только спросил, а они показали.

— Один дурак не знал, про что спрашивал, а другой не знал, на что отвечал, — сказал Федюков. И сейчас же испуганно прибавил: — Черт возьми, да это мы, кажется, к Николушке блаженному подкатили. Поворачивай скорей, пока не увидел. Ну его к лешему.

Когда отъехали от домика, Митенька вспомнил, что Николушка, обитатель этого полукрестьянского домика, есть не кто иной, как блестящий когда-то гвардеец Николай Петрович Облеухов. Оглянувшись, Митенька увидел стоявшего босиком на крылечке высокого седого человека в длинной белой рубахе, подпоясанной узким ремешком.

«Это сама судьба посылает мне его», — подумал Митенька, со странным чувством какого-то благоговения глядя на высокую фигуру благообразного таинственного старика.

— Ну что же, домой? — сказал Митенька.

— Да уже давай заедем к Курдюмову все-таки, кончим дело и развяжемся раз навсегда. Тут, кстати, близко.

— Какое ж теперь дело, когда уж девять часов вечера?

— Дела и позднее кончают, — возразил Валентин.

Митенька не стал спорить. И несколько времени недовольно смотрел по сторонам дороги, в то время как мимо них в вечернем сумраке на шибкой рыси мелькали загоны с поспевшей рожью, кусты у канавы, перекрестки дорог с полосатыми столбами.

— Хорошо местечко, — сказал Валентин, когда они проезжали мимо лужайки с редкими старыми дубами и редкой сухой травой под ними.

— Бутылки-то у тебя не побились там? — обратился он к Федюкову.

— Черт их знает… Это тогда скандал будет, — отвечал Федюков, — надо посмотреть. Родственники жены издалека приехали, надо уж их угостить как следует.

И он, соскочив, побежал к своей коляске.

— Целы! — крикнул он.

— Давай чего-нибудь выпьем под этими дубами, — сказал Валентин.

Федюков притих, очевидно, считая бутылки и соображая, хватит ли родственникам жены, если взять одну бутылку.

— Ладно, хватит! — крикнул он, решительно махнув рукой, — одну — ничего.

Лошадей повернули к дубам. Все сошли и присели.

«Слава богу, — подумал Митенька, — по крайней мере, теперь заговорятся и забудут, куда ехали».

Через десять минут Федюков уже заговорил о застое, об отсутствии героизма в среде, о серости жизни и несоответствии ее сознанию; потом, вдруг встрепенувшись, перешел к Сербии и предложил тост за юного героя Принципа, бросившего камень в болото. Но оказалось, что бутылка была уже пуста. Федюков в нерешительности остановился, но Валентин сказал:

— За Принципа придется выпить. Не предпочтешь же ты ему родственников жены.

— Верно! — сказал Федюков. — Это герой, а те обыватели! — С Принципа перешел на размах славянской души, но сейчас же сбился и сказал: — Нет, не то: о душе Авенир мастер говорить.

— Почему не пьешь? — спросил Валентин, посмотрев на Митеньку.

— Я не хочу пить.

— Почему?

— Так, не хочу.

— Пейте, не портьте компании! — закричали все.

— К черту меланхолию! — сказал Федюков. — Мировую скорбь можете при себе держать, а не обнаруживать. Я, может, в десять раз больше вашего… — Он вдруг увидел, что и вторая бутылка пуста, нерешительно оглянулся на коляску, потом посмотрел на часы.

— Ах, черт… ведь меня уже ждут…

— Ничего, — сказал Валентин, — пусть подождут, а то подумают, что ты их хочешь задобрить, заискиваешь в них.

Федюков, несколько нетвердо смотревший на Валентина, вдруг крикнул:

— Верно! Какого черта! Они же губят мою жизнь, засасывают меня, а я еще буду для них стараться?! Ну, подождут лишних полчаса и выпьют одной бутылкой меньше, разве не все равно?

— Если бы они даже ничего не выпили, и то было бы все равно, — ответил Валентин, — по крайней мере, твою самостоятельность почувствуют.

— Вот-вот, верно, брат! А то они усвоили, кажется, не совсем почтительные манеры по отношению ко мне. А кто они, Валентин? Ничтожества, так называемые дельцы, которые одним фактом своего существования оскорбляют высшее сознание. — И, ударив себя кулаком в грудь, он пошел еще за бутылками.

— Тебе нужно большое поле деятельности, — сказал ему Валентин, когда он вернулся с бутылками уже в обеих руках, — а то тебе негде развернуться.

— Негде, Валентин.

— На маленькие дела ты неспособен.

— Неспособен на маленькие дела, Валентин.

— Ну, подожди, дождешься большого дела, тогда покажешь себя.

— А как его не будет?

— Будет, — сказал Валентин.

— Ну, ладно, считай за мной! — крикнул Федюков, махнул рукой, и прибавил: — Именно безграничное поле нужно. Ну, давайте!.. Воейков, пейте.

— Пейте! — закричали все.

Так как на Митеньку воздействовала уже не одна воля, а несколько, то он, немного поспорив, все-таки протянул руку к рюмке, тут же, кстати, найдя оправдание в том, что это последний день и его даже хорошо провести по-старому.

Он только не удержался, чтобы не сказать Валентину:

— Поехали дело делать и по обыкновению застряли.

— Успеем, — отвечал Валентин. — Курдюмов твой никуда не уйдет. Может быть, его сейчас нет дома, а если мы задержимся, то он к этому времени вернется.

— Вот уедем с Валентином на Урал, — сказал Федюков, — тогда нас никто беспокоить не будет…

— Как, и вы тоже? — спросил удивленно Митенька.

— То есть, как это «и вы тоже»? — сказал, обидевшись, Федюков. — Он определенно приглашал меня. И задержка была только за мной.

— Все поедем, — сказал Валентин.

Беседа затянулась надолго. Велели зажечь дорожный фонарь и, приняв свободные позы, улеглись ногами врозь, головами в кружок около расставленного на маленьком коврике ужина из покупок Федюкова.

Кучера около лошадей, присев на корточки, тоже что-то закусывали, после того как им поднесли по стакану рома. И они, сморщившись и посмотрев друг на друга по поводу крепости господского напитка, пошли, утирая рукавами рты, к своему месту.

Федюков каждый раз, когда кончали бутылку и коробку с закусками, шел нетвердой поступью к коляске и приносил еще одну. А потом пошел и, увидев пустой кулек, только посвистал, утерев подбородок.

— Кончили, брат… — сказал он, озадаченно посмотрев на Валентина. — Как же мне теперь домой-то показаться? Ведь это неловко получилось…

— Конечно, неловко, — отвечал спокойно Валентин. — Поедем уж с нами кончать дело.

— Какое дело, когда уже скоро двенадцать ночи! — воскликнул Митенька. — Что людей напрасно беспокоить? Еще прогонят.

— Я его прогоню… — отозвался молчавший до того Петруша, стараясь стоять по возможности прямо, так как ему повезло на ром и теперь толкало то взад, то вперед. — Я ему растрясу карман. А то накопил — и сидит.

— Это что, глухой-то? — спросил Ларька, готовивший лошадей. — Так бы и сказали раньше, я бы в минуту доставил. А то слышу — Курдюмов. У нас его тут так никто и не зовет.

— А почему — глухой? — спросил Валентин.

— Прозвище такое… Ох, и скуп, все воров боится. Как бы еще собаками не затравил.

— Я его затравлю… — сказал опять Петруша.

— Петруша заговорил, это хорошо, — заметил Валентин.

Митенька Воейков с некоторой дрожью представил себе, как эта компания будет производить операцию продажи имения, ворвавшись в чужой дом в 12 часов ночи, да еще имея в своем арьергарде Петрушу.