— Откатывай к черту свой амбарчик! Откатывай! — закричали голоса.

— Поневоле в суд подашь на таких вот чертей, — сказал кузнец, первым выступивший вначале на поддержку Захара. — Из-за одного всем придется терпеть. На кой черта ты нужен! — Он встал с бревна и вышел из круга.

— Известное дело, — сказал сейчас же голос Ивана Никитича, — это только дурак будет глядеть да спускать, когда под его доброе подбираются да еще нахальничают. Барина и осуждать нельзя.

— Человек-то уж больно хороший, душевный, — сказал Федор.

— Такой зря в суд не поволокет, а если ты хам непонимающий, так с тобой и разговор другой, — говорили уже с разных сторон.

Захар, отошедши в сторону, молча возбужденно курил и сплевывал, поглядывая в сторону своим кривым глазом с бельмом, и, казалось, не обращал внимания на относившиеся к нему замечания.

— Местом, значит, ошиблись, Захар Степаныч, амбарчик-то не там поставили, — сказал ему Сенька. — Тебе бы хорошие места искать, Степан, может, проводит; там и амбарчик свой поставишь.

— Черт их возьми, у них по тысяче десятин, да еще отхватили себе лучшие кусочки, а тут по одной не хватает, а чуть руку протянул — тебя к мировому, — сказал уже всеми покинутый Захар. — Все это одна шайка. А то сидят себе да книжки читают, газеты эти. Да я, может, тоже книжки читал бы да в хоромах сидел.

— Лапти прежде отчисть, а то ковры замараешь, — сказал Сенька.

— Да когда это землю-то делили?… — спросил Фома Коротенький, оглядываясь то на одного, то на другого, как бы ожидая, кто ответит.

— Какую землю? — спросил, сердито оглянувшись на него кривым глазом, Захар.

— Да вот эту, что им по тысяче пришлось, а нам по десятине.

— Когда нашего брата на конюшне драли, вот когда! — ответил злобно Захар.

— Мы, значит, другим делом были заняты! — сказал Сенька. — Вот нас и обделили.

— Сколько зря время упустили, — сказал кто-то, — сейчас бы и навоз был вывезен, и всё.

— Что ж, общественные работы, что ли, начинать? — сказал кто-то.

— Мостик бы до покоса поправить. А то когда ж мы его соберемся чинить?

— Вот еще домовой навязался, мостик этот.

В первое же воскресенье после обедни стали собираться в лощину к колодезю, — кто с лопатой, кто с топором, — чтобы чинить мостик и чистить колодезь.

Этот мостик был каким-то наказанием божьим. Столько ни собирались, сколько ни чинили его всем обществом, — все равно ездить через него было нельзя.

Если объявят общественную работу без складчины на водку, то почти никто не придет. И те, кто пришел, прождав часа два, разойдутся, ничего не починив, сказавши при этом:

— Они будут на печке лежать, а мы за них работай! Как же!.. Не на дурачков напались!..

Если же объявят, что после работы будет водка вскладчину, то всегда оказывается, что не утерпят и выпьют не после, а до работы и, заговорившись с приятелями, забудут, зачем пришли.

И потом мостик этот, — когда еще строили в первый раз, то как-то не потрафили, — сделали его торчком, так что въезд на него возвышался на целый аршин над землей. Думали, очевидно, потом и скат к нему приделать, чтобы можно было хоть въехать на него, но не собрались.

Поэтому каждый раз начинали починку с того, что валили перед мостиком хворост и солому в трясину, причем всегда ругали тех, кто этот мостик строил, и рассуждали о том, как нужно было бы его построить.

— До чего народ непутевый. Заместо того, чтобы сразу сделать хорошо, они попыряли кое-как — и ладно. Что ж, для обчества, значит, — сойдет! — говорили мужики, сваливая солому в трясину и топчась по ней голыми ногами с засученными штанами.

Но так как дома у всех были свои дела, а это дело было общественное, то есть не их собственное, то каждый больше делал вид, что он старается лучше всех, чтобы, наморившись, сказать: «Ну, я свое отворочал до поту, пойтить скотине корму дать».

А потом сами же путаются и вязнут в этой соломе и хворосте или сворачивают от греха прямо в трясину и объезжают стороной мостик, дергая лошадь за вожжи и поглядывая на него со злобой и недоброжелательством.

— Расселся тут на самой дороге, и объезжай его, черта. Какие это головы мостили? Настроили тут!

С колодезем было то же. Весь его затянуло зеленой тиной, которая развевалась в нем от движения воды точно кисея. Вычистить его, по мнению всех, почти ничего не стоило, всего и работы на полчаса: прочистил канаву и ключ раскопал, только всего и дела.

И, конечно, если бы этот колодезь принадлежал кому-нибудь одному, он десять раз уж сделал бы это. Но так как колодезь принадлежал всей деревне, то каждый надеялся, что общество сделает: почему непременно он должен чистить, когда другие не чистят? Он вычистит, а те, ничего не делавши, будут пользоваться?!

В это воскресенье сразу же после обедни пришло более половины народа.

— Время еще много, мы и колодезь и мостик этот обделать успеем, — говорили одни.

— Время много, — соглашались другие, посмотрев на солнце.

Пришедшие бросили свои лопаты на зеленый бугор над колодезем и начали свертывать папироски, ожидая, когда подойдут остальные и кстати обсудят предстоящее дело.

— Его бы надо изладиться как-нибудь так устроить, чтоб — одно слово!.. Тут бугор этот скопать, а там насыпать, чтоб въезд хороший был.

— И щебнем убить.

— Да и колодезь тоже пора бы зацепить, а то уж там зелень какая-то вредная завелась. Хоть бы какой черт догадался, взял бы грабли да выскреб. А то привезешь домой кадушку, так там не вода, а одни какие-то гнезда плавают.

— Дойдет черед и до него…

Все мирно разговаривали, сидели, курили, сплевывая в траву, и изредка поглядывали на солнце.

— Что за народ, нет того, чтобы всем дружно собираться.

— Время еще слава богу… солнце высоко, — замечал кто-нибудь.

— Захар Алексеич, ты где ж пропадаешь? — сказал староста, когда Захар Алексеич в своем рваном полушубке и старой шапке, сгорбясь, подошел с лопатой в руке и, почесывая плечо, оглядывал собравшихся. — Когда тебе сказано было приходить?

— Ась? — сказал Захар Алексеич, не сразу найдя глазами того, кто ему это сказал.

— Когда было сказано приходить? — повторил громче староста.

— Когда… после обедни, — отвечал как-то нехотя Захар Алексеич, не глядя на спрашивавшего и выискивая местечко, где бы положить лопату и присесть.

— И до вечера все будет — после обедни.

— Успеется, и так еще не все собрались.

— Всяк должен знать за себя, — сказал строго лавочник, — а то один другого ждет, до вечера всех не соберешь.

— Ну что ж, начинать так начинать…

— Дай остальные-то подойдут, что ж мы, работники, что ли, на них?!

— Братцы, дело обчественное, — сказал кротко и убедительно Степан, для чего-то держа шапку у груди и оглядывая всех, — мы изделаем, а всем польза будет.

— Пользу делай для людей, которые дельные, а не для лежебоков, — ответил, не взглянув на него, лавочник.

— Вот черти-то! — пятерых вся деревня жди, — говорили разные голоса. — Послать бы за ними…

— Посылать нечего, не господа, сами должны знать.

— Вот Фома Коротенький идет.

ФомаКоротенький шел куда-то мимо в своих лапотках и с палочкой. Проходя, он снял шапку и посмотрел с таким видом, как будто удивляясь, зачем столько народу собралось.

На него тоже посмотрели, соображая, куда это он снарядился.

— Братцы, что это собрались? — спросил он, уже пройдя несколько шагов и повернувшись.

— А ты куда направился?

— Да так, в слободку, насчет сапог узнать.

— А мост-то кто за тебя чинить будет?

— Ой, братец ты мой, из ума вон! — сказал Фома, взмахнув руками. — Надо, видно, за лопатой бежать.

— Вот и собирай тут их, чертей безголовых! А сам же глотку на сходке драл.

Уж принесли водки в стеклянной зеленоватой бутыли, на горлышко которой был надет опрокинутый толстый стаканчик. Еще подошел один человек. Недоставало четверых.