Может быть, это в значительной степени происходило от недостатков центральной воли, т. е. от недостатков самого Павла Ивановича. Он как-то не мог держать в руках крепко вожжи. Поэтому каждый дул во что горазд.

Когда, например, Павлу Ивановичу докладывали о предпринимаемых шагах, он смотрел на говорившего сквозь пенсне, закинув несколько назад голову, и говорил:

— Да, да, хорошо… ну что же… пожалуй.

Если через пять минут к нему подходил другой с совершенно противоположным мнением, он еще внимательнее слушал. Хмурился, как бы вдумываясь. Потом говорил:

— Да, да, хорошо… ну что же… пожалуй.

А потом все и он вместе с ними удивлялся: откуда заваривается такая неразбериха и разноголосица в действиях? Иногда получался совсем уже вздор, когда один заявлял, что он по одобрению председателя Общества приступает к ремонту какого-нибудь здания, а другой уже приступил к сломке этого здания по одобрению того же председателя. И распоряжения о сломке и ремонте помечены одной и тою же подписью и одним и тем же числом.

Председатель имел тот недостаток, что часто забывал, что говорил, или, согласившись с противным мнением, забывал извещать первого о перемене решения. И оба действовали вразрез один другому.

Хорошо бывало еще в тех случаях, когда двое сталкивались на каком-либо определенном маленьком деле, как ремонт здания. Но бывало хуже, когда область их дела была довольно широка и они встречались не сразу. И долго не могли понять, какой леший ухитряется все пакостить и выворачивать наизнанку.

Потом все сильно хромали в смысле рассеянности. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не забывал или не путал чего-нибудь. То забудут разослать повестки, то перепутают партии и на заседание консерваторов разошлют повестки либералам. И консерваторы думают, что либералы явились нарочно, чтобы сорвать им собрание.

Помимо слабости центральной воли, дело в значительной степени портило большинство, которому было все равно.

И это большинство, скоро охладев к делу, стало опаздывать, пропускать заседания: у одного именины, и он не мог приехать. У другого еще что-нибудь. А третий скрылся куда-то, и неизвестно даже было, что с ним.

И хуже всего было то, что каждый из индифферентных думал: «Пропущу одно засеание, там народу много и без меня».

И когда эта мысль осеняла сразу десяток-другой умных голов, то картина на заседании получалась удручающая: редкие члены за огромным столом сидели среди пустых стульев и перекликались с одного конца на другой, как в пустыне.

Но самое плохое еще было впереди.

Состоявшееся вскоре заседание, посвященное конкурсу проектов, кончилось невероятным скандалом.

Как нарочно, собрались все члены. В этот день должно было выясниться, чьи проекты прошли и какая партия победила.

Валентин Елагин приехал с целой ватагой на четырех экипажах. Да еще у самых ворот съехались с Владимиром.

— Ох, и расподдадим сейчас. Авенир, голубчик, постарайся! Ты молодец на это. Главное дело, речь подлиннее двинь, — сказал Владимир.

Приятели, кажется, и без того были в боевом настроении, так как перед отъездом от Александра Павловича пробовали какую-то десятилетнюю настойку.

Когда подъехали к дому, то запрудили чуть не весь двор экипажами.

Павел Иванович даже испугался. Выйдя на подъезд в тревожно нахмурившись, он долго рассматривал вылезавших гостей, не узнавая никого, пока они все не подошли к нему здороваться.

— Простите, не узнал. Такая нелепость… Мне вообразилось бог знает что. Ну, конечно, теперь я вижу, что это вы.

Заседание началось. Секретарь стал читать протоколы прошлого заседания.

Сначала все было тихо. Только председатель несколько раз обращался к Валентину и просил его не говорить громко.

Но когда из протокола выяснилось, что прошли все предложения консерваторов, тут сразу поднялся шум.

Первым вскочил Авенир и крикнул, прежде чем его успел остановить председатель:

— Протестуем во имя прав свободной человеческой личности. Прошу слова… — И потребовал записать его в очередь.

Владимир, потирая руки, толкал сзади Авенира.

— Голубчик, разуважь! И, главное дело, наговори больше, чтобы у них голова кругом пошла.

Владимир принадлежал к другой партии, но он сам не заметил, каким родом все его сочувствие перешло к партии, враждебной ему. Правда, здесь компания была проще и чувствовалось лучше и свободнее.

— Поддерживайте!.. — поспешно сказал Авенир, оглянувшись на Владимира.

Владимир, по-своему понявший просьбу о поддержке, подмигнул своим молодцам, сидевшим густо сзади, и кивнул головой Авениру, показывая ему этим, что он c своей частью справится.

Получив слово, Авенир зачем-то выскочил на середину, торопливо одернул свою суконную блузу и крикнул, подняв вверх руку:

— Протестуем против насилия во имя прав свободной человеческой личности!..

Владимир строго подмигнул своим молодцам.

— Нас отстраняют. Нас хотят урезать. Связывают нам руки и требуют с нашей стороны компромисса. А когда мы не идем на это, нас выбрасывают. Но мы не оставим этого. Мы будем протестовать всегда, при всяких условиях. Это наш долг.

Члены президиума тревожно переглядывались. А Щербаков взял колокольчик из рук Павла Ивановича и держал его наготове.

Но Авенир, как потом увидели, кончил совсем не тем, чего ожидали его противники.

— Мы не пойдем ни на какой компромисс. Мы честно выполним священные заветы русской интеллигенции, которую никто не может упрекнуть в измене или урезке своих идеалов, — кричал Авенир, едва поспевая левой рукой откидывать со лба волосы.

— Ближе к делу!..

— Не перебивайте!.. — сейчас же закричали несколько голосов, как будто они только и ждали этого замечания, чтобы вмешаться.

Владимир, решив, что настала минута для поддержки, подмигнул своим молодцам, как мигает регент, давая басам знак для вступления.

И сейчас же послышалось ровное, дружное гуденье, которое, как всегда, отличалось тем, что нельзя было узнать направления, откуда оно доносится.

— Не хулиганичайте. Председатель, остановите!

— Ну что за безобразие, каждый раз…

— Нажимай! — свирепо оглянувшись, шептал Владимир. И молодцы нажали еще. В результате получился сплошной гуд, на фоне которого выбивался высокими нотами голос Авенира:

— Мы ставим вам ультиматум! — вдруг выкрикнул он. — Если он не будет выполнен, мы оставляем за собой свободу действий. Что вы нам предлагаете?

— Не лезть на стену, а подчиниться ходу истории… — крикнул кто-то сзади из вражеского лагеря. Авенир повернулся в ту сторону как ужаленный.

— Не лезть на стену и подчиняться ходу истории? Вот ваша идеология. Вместо первой половины можно еще сказать: плетью обуха не перешибешь. Вот истинно мещанская идеология. Поздравляю, договорились. Теперь мы знаем, кто перед нами. Нет, голубчики!.. На стену мы будем лезть всегда, при всяких условиях. Потому что мы — авангард! И ваша стена — действительность — всегда останется позади и ниже нашего сознания.

— Браво! — крикнул Федюков.

— Но мы будем лезть не на стену, а через стену.

В задних рядах консерваторов начиналось возбуждение. Плешивый дворянин все порывался что-то сказать, но не находил времени вставить свои слова между словами Авенира и только каждый раз делал губами такое движение, как будто ловил ими что-то.

И, как бы в противовес им, со стороны Владимира начиналось сдержанное, но уже беспрерывное гуденье, такчто голос Авенира все время сопровождался как бы аккомпанементом.

— Что касается истории, то это вздор и чушь! История — это то, что вы творите своими тупыми головами. Вот что такое ваша история.

— Председатель, остановите его.

— Вон! Долой!..

Владимировы молодцы, очевидно, решили, что настало время действовать по-настоящему. Весь зал вдруг наполнился сплошным гулом и громом, который производился ногами и стульями.

Авенир, приподнявшись на цыпочки, чтобы его голос выделился из всего этого гама, кричал из всех сил: