В благополучном исходе заявления России о ее покровительстве Сербии не было ни у кого из этой группы никакого сомнения. Все были уверены в том, что судьба строго взвешивает мотивы: карает за дурные и награждает за добрые.

А у России мотив в данном случае был один: защита и освобождение единокровных братьев от хищного врага.

Значит, судьба должна разобраться: доброе это или злое.

Другая группа, очень маленькая, была совершенно противоположного мнения: она говорила о том, что русскому народу рано еще освобождать других, когда у него самого на плечах бремя абсолютизма. Что эти освобождения никому не нужных сербов приведут русский народ к еще большему угнетению и порабощению.

Но эти голоса не имели влияния. Притом подъем патриотических чувств был так велик, что малейшее несоответствие ему и противоречия вызывали раздражение у многочисленной группы.

Общество Павла Ивановича горячо отозвалось на балканские события. Эти события явились как раз вовремя, так как внутреннее состояние Общества было таково, что большинству членов было приятнее отвлечься чужим делом, чем распутывать петли в своем собственном.

Все это время было горячее и возвышенное чувство сострадания — сначала к австийскому монарху и негодование на Сербию, потом сострадание к Сербии и негодование на австрийского монарха. Но эти чувства, может быть, вспыхнули бы не так ярко, если бы внутри самого Общества было все благополучно и все были бы поглощены своим участием в нем, как это наблюдалось вначале.

Теперь же подавляющее большинство членов как будто было радо вполне уважительному предлогу перенести свое внимание и свой энтузиазм из недр основанного ими Общества на Балканский полуостров, где была, несомненно, насущная нужда в каждой лишней доле чьего-нибудь внимания.

Что и сделано было большинством членов. И Павел Иванович, воспитывавшийся на лучших заветах русской интеллигенции, терялся и даже не имел духа упрекать своих коллег в охлаждении к своему делу, так как хорошо понимал, что чужие запутанные обстоятельства имеют более права на внимание, чем свои собственные.

Охлаждение членов к Обществу началось с того момента, когда Авенир объявил борьбу с реакционным меньшинством и покинул зал со своими единомышленниками. Какие у него были расчеты — оставалось пока неизвестным. Вернее, расчетов никаких не было, так как он был слишком чистая натура.

У него просто был порыв устранения себя от соприкосновения с людьми, убеждений которых он не уважал.

Растерянность, охватившая в первый момент его противников, скоро прошла, они оправились и, сначала нерешительно, потом смелее, стали захватывать в свои руки без боя оставленные позиции. Потом стали пытаться перетягивать на свою сторону индифферентное большинство. Это большинство, взволнованное благородством Авенира, сначала категорически отказалось от всякого участия в делах реакционеров и ждало, что Авенир вернется и будет вести борьбу за торжество своих идеалов.

Но Авенир не возвращался. Очевидно, борьба заключалась в самом факте отказа от всякой борьбы.

Это было не менее благородно. И число сочувствующих протестантам еще увеличилось.

Сначала было думали, что ушедшие где-нибудь в другом месте откроют самостоятельные действия. Потом узнали, что они ничего и не собираются пока открывать, ничего не делают, но протестуют где можно.

Авенир при встрече со знакомыми говорил:

— Пусть делают, что им угодно, я считаю для себя позором всякое участие, я протестую!

Некоторые из единомышленников Авенира даже приходили потом на заседания в качестве простых зрителей. В первый раз к ним бросились, жали руки и спрашивали, что и как. Но те хранили упорное молчание и только перебрасывались ироническими взглядами, когда выступали ораторы противной стороны с предложениями организационного и делового характера, сметавшими последние остатки влияния ушедшей группы.

Через некоторое время кучка реакционного меньшинства начала устраивать свои дела. Вся индифферентная середина, глядя на это, говорила: «Ну что за нахалы: ведь закатили им публичную пощечину, ушли от них; другие бы сквозь землю провалились на их месте, а им хоть бы что, да еще заведут себе на средства Общества канцелярии и будут вершить дела именем всего Общества». — «Ну, на это не пойдут».

Ушедшее меньшинство, не переставая, продолжало где можно заявлять о насилии захватчиков из правого лагеря и просило индифферентное большинство быть стойким, не помогать обскурантам и держаться крепко, терпеть и ждать.

А между тем кучка обскурантов действительно начинала вершить все дела, накладывать на всех какие-то взносы, которые неизвестно куда девались, и на общественные средства раскатывать на тройках. И никто не мог притянуть их к ответу и сбросить с себя это иго, потому что вместе никак не могли собраться и сговориться, а одному никому не хотелось связываться, и все только покачивали головами и говорили: «Когда же кончится это безобразие?!»

«Ну, да ладно, все равно, это так не может остаться, должна наступить перемена, — говорили все. — И чем больше они зарвутся, тем лучше».

Таково было положение внутри Общества в момент возникновения балканских событий.

Пятое собрание Общества открылось вступительной речью Николая Александровича Левашева.

Когда все присутствовавшие члены, пошептавшись и переглянувшись, с довольными улыбками, как всегда при его выступлениях, затихли, оратор несколько секунд помолчал, стоя у стола и как бы в задумчивости опустив седую голову. Потом быстро поднял ее и, обведя своим живым взглядом присутствующих, сказал:

— Господа! Нынешнее собрание наше проходит при чрезвычайных обстоятельствах, подробности которых вы знаете. Россия всегда стояла и будет стоять за всех угнетенных. Она уже не раз являла себя освободительницей угнетенных народов. И в данное время ей, быть может, предстоит еще раз показать всему миру, что она все может простить, кроме насилия над слабыми.

Все слушали с напряженным вниманием начало речи, но скоро стало замечаться какое-то движение со стороны дальнего угла, где сидели появившийся наконец Авенир, Владимир, дворянин в куцем пиджаке и другие из этой компании. Федюков сидел, по обыкновению, в стороне ото всех. Щербаков, сидевший рядом с председателем, переглядывался с плешивым дворянином, который раздраженно обертывался на каждый малейший шум со стороны левого угла.

— Мы еще не знаем, каков будет ответ государя императора, но наше русское сердце его чувствует.

— Верно! Русское сердце чувствует, ура! — крикнул Владимир, рванувшись с места.

Но его сейчас же осадили. И со всех сторон зашипели на него.

— Наше русское сердце, — продолжал предводитель, — знает один ответ: «Если обижен слабейший, то наш меч на нападающего». И мы с нетерпением ждем этого ответа от нашего великого государя! — кончил предводитель.

— Ура! — крикнул Владимир. — За русскую державу!

Все сначала оглянулись на него, думая, что он опять сказал невпопад, но момент для таких чувств был подходящий, и не поддержать этого патриотического восклицания было бы даже странно.

Почти все прокричали «ура», а Владимир, увидев общую поддержку, весь покраснел от крика, скривив рот и злобно выкатывая глаза на тех, кто плохо кричал.

— Прошу слова к порядку!.. — раздался вдруг голос Авенира среди наступившей тишины, когда с минуту как-то не знали: продолжать кричать или нужно еще что-нибудь делать, и потому только нерешительно оглядывались друг на друга.

— Прошу слова к порядку… — повторил Авенир, против своего обыкновения не выскакивая на середину и торжественным неторопливым голосом, так что на него все оглянулись. — Когда представители власти (он слегка поклонился боком в сторону предводителя) говорят об освобождении, о свободе, то мне это мало понятно. Официальное лицо, какое бы ни было, все равно — правительство, власть — и с другой стороны свобода — понятия несовместимые. Мы приветствуем Сербию только потому, что над ней взвилось знамя бунта. В лице ее мы приветствуем молодой бунт! Вот и все. — Он сел так же неожиданно, как и поднялся.