Валентин был доставлен к себе домой, то есть к Черкасским, на лошадях Авенира, который действительно накормил его, как обещал, знатной ухой и не выпускал целый день.

Подъехав к дому, Валентин прошел через пустые приемные комнаты. Окна и балконная дверь в сад были раскрыты. Свежий ветерок ходил по комнатам, смешиваясь с запахом старинного красного дерева. Никого не было. Валентин зашел в комнаты баронессы. Там было пусто. Только валялись на диване, по обыкновению, смятые разноцветные шелковые подушки и оставленная раскрытая коробка конфет.

Валентин в своем кожаном костюме и таком же картузе, в высоких сапогах, похожий на бандита, только что съездившего на ответственную работу, ходил по комнатам, заглядывая в открытые двери, и, наконец, пошел в кабинет.

Но едва он открыл туда дверь и сделал шаг внутрь комнаты, еще ничего не видя против света, как в кабинете раздался раздирающий душу крик.

В следующий момент, когда Валентин пригнул голову, чтобы лучше рассмотреть, в чем дело, он увидел баронессу Нину. Она при его появлении сделала точно такое же движение, как и Авенир: как бы защищаясь от призрака, выставила обе руки ладонями вперед. Огромные детские глаза были устремлены на него с выражением крайнего ужаса. Кругом, по шкуре и по ковру, были рассыпаны письма и карточки. Она в эту минуту была похожа на ребенка, родителей которого угораздило оставить его на полу играть, а в это время к нему заявился людоед.

Валентин, ничего не понимая, подошел к ней и стал ее спрашивать, в чем дело, но видел перед собой только ее огромные, расширенные от испуга глаза, приковавшиеся к его кожаной куртке.

Баронесса Нина потом рассказывала, что ей в голову бросилось столько мыслей и они так быстро промелькнули, что она ничего не успела в них понять.

Первая, самая отчетливая, была, конечно, о двойниках, потом о бандитах и, наконец, самая страшная, о том, что это сам Валентин, который вернулся с тем, чтобы нарядить и ее в кожу и везти в таком виде с собой на Урал.

В следующий момент, когда выяснилось, что Валентин приехал не за ней, а только лишь задержался на несколько дней ввиду случившейся необходимости дружески помочь встреченному приятелю устроением его брачных дел, баронессой овладел порыв радости, почти восторга.

— Боже! — говорила она, прижимаясь к стоявшему перед ней Валентину. — Какое счастье! Вы поняли теперь, Валли, какое верное у меня предчувствие? Я все это время молилась, так как боялась, что вы вернетесь. И вы вернулись. Я умирала от тоски и неизвестности… Но только я боюсь этого костюма. Боже мой, кожа… — сказала она, дотронувшись пальчиком и содрогнувшись. — Ну, скорее же идемте к профессору. Я была очень неправа по отношению к нему все это время. Но я делала, что могла. Нужно его обрадовать скорее.

— Что это тут разбросано? — спросил Валентин, наткнувшись ногой на письма, которых сначала не заметил.

— Это письма ваших женщин, Валентин. Боже, сколько набралось этих несчастных! — воскликнула с невольным порывом баронесса Нина и с содроганием посмотрела на разбросанные письма, как будто перед ней были не письма, а трупы женщин.

Для профессора возвращение Валентина было полной неожиданностью. Он только было собрался заняться ликвидацией уголка Востока в своем кабинете, как вдруг Валентин, создатель этого уголка, явился.

Профессор в первый момент просто растерялся — главным образом от полной неожиданности и шума, которым сопровождала его жена появление Валентина в светелке профессора, куда они оба поднялись. Если бы Андрей Аполлонович сам увидел в окно возвратившегося Валентина, то он так или иначе успел бы приготовиться, помахать ему в форточку приветственно платком, радостно спуститься вниз и собственноручно ввести его под свою гостеприимную кровлю. Тогда бы все вышло просто и совершенно естественно.

Но всю естественность разрушила баронесса, заварив весь этот шум, от которого у профессора некоторое время был не радушный, а испуганно-растерянный вид. Его больше всего мучила мысль, как бы Валентин не истолковал этот вид в дурную сторону и не заподозрил бы, что профессор был рад его отъезду и теперь скандально растерялся, увидев его, непрошеного гостя, опять втершегося к нему в дом.

Чтобы прогнать всякую возможность таких подозрений, профессор в следующий момент был так ласков и предупредителен, что, если бы не было в спальне его жены готовой постели для Валентина, он сам бы принес для него постель и устроил бы ему ночлег своими руками, как Валентин с баронессой Ниной устраивали ночлег ему самому в день его приезда из Москвы. Тем более что профессора мучила тайная мысль о созревшем уже намерении наложить руку на уголок Востока. И у него, кроме всего мягкой и предупредительной вежливости, все время был несколько виноватый вид, в особенности когда он стоял перед Валентином и, моргая, поправлял рукой мочку очков.

Он как-то суетливо, растерянно потирал руки и спрашивал часто о том, на что уже получил ответ.

— Ну, вы, надеюсь, нас уже не покинете теперь так скоро?

— Уеду, как только устрою дела своего приятеля, — отвечал Валентин, — нужно найти покупателя на его имение.

— А-а… — произнес значительно, но неопределенно Андрей Аполлонович, как при вопросе о вещи, в которой он мало понимает, но относится к ней с тем уважением, какого она заслуживает.

И жизнь, так резко было оборвавшаяся, снова мирно потекла в этой дружной семье.

Теперь Андрея Аполлоновича нельзя было бы даже насильно заставить покинуть свою светелку и воспользоваться кабинетом. Так сильно подействовала на него возможность мысли о заподозрении его в некрасивых чувствах.

И когда в первый вечер после ужина баронесса Нина в тонком распахнутом халатике, надетом на белье, сидела в спальне перед тройным зеркалом, распустив свои роскошные волосы, и, по обыкновению, беззаботно болтала перед сном, — Валентин сказал:

— Не побеспокоил ли я профессора своим возвращением? Я забыл извиниться. Может быть, пойти, сделать это сейчас?

— Не делайте этого, Валли, — испуганно воскликнула баронесса, — вы убьете его.

— Хорошо, я могу и не извиняться.

Так как Валентин взял на себя дело продажи имения и, наверное, уже успел набрать покупателей, то Митенька Воейков после неудачного разговора с Житниковым решил, что он может не думать сам об этом вопросе, положившись всецело на Валентина и на его практическую сметку.

Ему даже приятно было чувствовать себя в этом новом состоянии освобождения от всякой заботы и личных усилий в деле устроения своей судьбы. Его состояние было похоже на состояние человека, получившего богатое наследство и едущего через неделю на новые места. И он мог эти последние дни проводить без всякой заботы, которую взял на себя за него другой человек.

Помощью Валентина он был особенно доволен и потому, что он теперь мог до отъезда повидать Ирину… При одной мысли об этом у него билось сердце и замирало от волнения.

Могло только, пожалуй, выйти нехорошо, даже подло с его стороны: ездить к девушке, видеть в ней растущее к себе чувство, говорить ей о своей любви и в то же время о том, что он уезжает. Если не уезжать, а взять сильной рукой это посланное ему судьбой счастье… И зачем он в сущности уезжает? Зачем ему нужно уезжать, когда у него здесь счастье? Ведь это Валентину нужно ехать.

Но сейчас же пришла мысь, что неловко выйдет перед Валентином, который уже, наверное, набрал покупателей, взбаламутил людей. «Что же ты, — скажет он, — у тебя семь пятниц на неделе?» А для Митеньки подозрения в двойственности, слабости и нерешительности были всегда самыми оскорбительными и обидными.

Тогда ему пришла простая мысль: не говорить ничего Ирине про отъезд, чтобы не тревожить ее и не отравлять ей и себе последних дней, а потом перед самым отъездом сказать. «Или лучше с вокзала написать», — подумал сейчас же Митенька, так как ему стало страшно при мысли о том, как он ей скажет об этом.