Но это было еще не все. Пришел тот же староста и объявил, чтобы лошадей отвели в волость. Старуха даже не нашлась что сказать и смотрела на старосту широко открытыми глазами, и глаза у нее сделались стеклянными, как у мертвой.

Только губы ее шептали:

— Сорок три рубля пропали… лошадей берут… все нажитое отнимут.

— Да не даром берут, заплатят! — сказал с досадой Житников, которого уже утомил этот крик.

Старуха вдруг ожила и медленно перекрестилась, взглянув на небо.

— Дай-то, господи!

Потом, когда муж пошел отдавать лошадей, она вдруг, совсем придя в себя, закричала ему вслед:

— Подороже бери, наши лошади орловские! Платить, говорят, будут! — крикнула она богомольной, когда та проходила мимо нее в церковь.

Богомольная, вся в черном, с заострившимся восковым, как у покойника, носом, остановилась и с просветленным лицом, подняв глаза вместе с пальцами к небу, набожно перекрестилась и сказала:

— Не отнимет господь благодати от верных своих.

Потом кто-то сказал, что теперь на армию хлеба много потребуется и будут покупать по дорогой цене.

— Приберегай мучицу! — сказала живо старуха, обращаясь к мужу и предостерегающе поднимая палец. — Лучше год липший пусть пролежит… Она свое теперь возьмет.

Житников молчал, он и сам понимал, куда теперь может повернуть дело.

А богомольная, раздав всем принесенной из церкви святой просфоры, прибавила:

— Может быть, по пяти рублей пуд еще будет. Вот благодарственный молебен-то и надо отслужить.

Старуха промолчала.

Вся деревня опустела. Мужиков — и молодых и бородатых — увели в волость.

Бабы, собравшись около дверей изб сиротливыми кучками, тревожно говорили; иные плакали, сидя на завалинках и утирая рукавами глаза.

По всей деревне точно пролетел дух смерти, все дела остановились на половине. На загонах в поле виднелись отпряженные и брошенные сохи, у гумен стояли развязанные и несложенные возы привезенного с поля овса.

Даже ребятишки притихли и жались к матерям, держась за их подолы.

Телята бродили по картошкам в огородах и забирались на гумна, никто их не сгонял оттуда. И в этом чувствовалось, что стряслось что-то большое, может быть, непоправимое.

И всем было больше всего жутко оттого, что ни с того ни с сего деревня вдруг обезлюдела, и все дела стали, как будто потеряли всякое значение и цену.

И, кроме того, со стариком Тихоном в эту ночь сделалось что-то странное: болезнь — не болезнь, а пожалуй, и хуже болезни. Он вдруг молча, торопливо встал, пошел под святые и остановился лицом к иконам, сложив руки крестом на груди. Когда Аксинья его окликнула, он не ответил; она встала и привела его на место, причем он смотрел на нее и не узнавал.

А потом оказалось, что он не помнил этого. И она поговаривала о том, как бы господь не прибрал его: не стал бы он ночью ни с того ни с сего поднимать старика.

К вечеру мужики вернулись, и когда бабы, точно не ожидавшие встретить их живыми, бросились к ним и начали тревожно расспрашивать, те сказали, что ничего не случилось, вызывали только на поверку и записали.

— Да на какую поверку-то? — спрашивала какая-то молодка у своего мужа.

— А кто ее знает.

— Проверяли, у всех ли мужиков бабы есть, — сказал, подмигнув, Сенька.

— Ну, бреши… — крикнула с досадой молодка, так как вначале оглянулась было, думая услышать настоящий ответ.

— А войны никакой нету?

— Войны нету, — сказали мужики, — только велели в город еще прийтить и больше ничего. Все вздохнули свободно.

— В город сходить дело нетрудное, — говорили в толпе.

— Бабы труса спраздновали, — сказал Сенька, свертывая папироску и поглядывая на беспокоившуюся молодку.

— Спразднуешь, — сердито сказала та, — уж тут думали незнамо что. Только, говоришь, в город сходить и все? — спросила она с неутихшей еще тревогой, как будто хотела прочно увериться и успокоиться.

— Только всего.

— Господи, батюшка, а уж тут развели! И чего только не плели. Даже слушать страшно.

— Языки-то без привязи.

Мужики хотели было приняться за очередные дела, но все точно разладилось. Хотели было после уборки переделять землю и захватить кстати уж совсем воейковский бугор и луга, так как фактически ими пользовались: пасли скот, рвали траву. Но не поднимались руки и на передел.

— Может, правда, поговорить начистоту с барином насчет бугра-то? — сказал кто-то.

— Чего же говорить!.. — сразу отозвалось несколько голосов. — Пользуешься, ну и пользуйся.

— …Кто ее знает, может, лучше до дела довести, тогда бы смело переделяться можно было. Но тут уж все закричали:

— До какого еще дела! Что тебя черти дергают!

Та неопределенность положения, в какой находилось дело с бугром, сделалась уже привычной, никого не беспокоила; все делалось само собой: гоняли скот, даже скосили клочок без всякого открытого заявления своего права на него. Резали на свои нужды деревья в лесу. И поднять теперь определенно этот вопрос, либо совсем — да, либо совсем — нет, было жутко. Это потребовало бы общего напряжения, нужно было галдеть, кричать, отстаивать свое право на него, а главное (что хуже всего) — может быть, еще таскаться по судам и этим обидеть хорошего человека, от которого никто из них ничего плохого не видел.

— Помилуй, господи, еще, кажется, никогда ни с кем не судились, — сказали старики.

Долго и злобно молчавший Захар прорвался было и крикнул:

— А как он в суд подавал?!

Но на него сейчас же все закричали:

— Ну, мало чего! Спохватился. Ты еще про деда про своего вспомни.

— Мы, брат, все вспомним!..

— Ну, и черт с тобой!

И когда теперь, после прошедшей весны, кончавшегося лета, ввиду близкой осени, мужики оглядывались кругом себя, то видели, что все осталось по-старому.

Несмотря на то, что они взяли у помещика бугор и часть луга, хлеба было мало, земля была вся в промоинах и неудобных местах, луга — в кочках, деревня принималась гореть за лето два раза, и скотина продолжала дохнуть.

А сами жили в навозе и грязи.

Но все терпели, и никто не думал беспокоиться, потому что как бы положение плохо ни было, к нему притерпелись, привыкли. Если положение ухудшалось еще более, то опять-таки оно ухудшалось постепенно, а не сразу, в него втягивались и ничего не предпринимали, так как все надеялись, что обойдется как-нибудь само собой.

А потом у всех была смутная надежда, что все это когда-нибудь кончится. Может быть, объявятся где-нибудь хорошие места или найдут ту землю, о которой говорил Степан. А может быть, еще что-нибудь окажется. Вот только в город сходить на поверку — и ладно.

— Быть того не может, чтобы так осталось! Там, может, давно без нас определили, что и как, и сколько тут ни мудри по-своему, все равно не перегнешь, — говорил кровельщик, сидя на земле и ковыряя гвоздиком в засорившейся трубочке.

— Это вот дедушка Тихон захворал, он бы разговаривать много не стал, — а сказал бы: знай свое — терпи да о душе помни. Так-то, — сказал Фома Короткий, оглянувшись на кровельщика, как бы проверяя по нем, так ли он сказал.

Кровельщик ничего не возразил.