— Четверо, а всю деревню заставляют ждать.

— Эх, начали бы дружно, живо обладили и пошли бы себе домой, — говорили с разных сторон. — А то у людей праздник, а мы, как каторжные, и неизвестно, до каких пор тут сидеть.

— Нешто с этим народом что сделаешь?

— А тут бы и дела-то всего на два часа.

— Ежели всей деревней, то и в один кончили бы.

— А вот уже третий час сидим зря из-за четверых остолопов.

— Вон, идет один! — крикнул кто-то.

— Да это опять Фома Коротенький.

— Э, чтоб тебя черти взяли, зря только мотается перед глазами.

— Солнце еще далеко до обеда, — сказал Захар Алексеич.

— Оно и прошлый год так-то далеко было, — ответил кто-то.

Все посматривали на бутыль с водкой, которую по заведенному порядку должны были распить после работы.

— Уж давно бы пили, сидели… — сказал нетерпеливо кузнец.

— Вот четыре остолопа завелись на всю деревню, а из-за них хорошее дело стоит.

— Выпить бы уж, что ли?… — сказал голос сзади.

Все замолчали.

— Не порядок бы до работы-то пить…

— По одной — ничего… — сказал еще чей-то нерешительный голос.

— Про одну никто и не говорит; по одной отчего не выпить?

— Ну, вали! — отозвались дружно все.

Торопливо уселись в кружок, подбирая ноги и оглядываясь; четверть наклонилась с колена к стаканчику, и прозрачная зеленоватая влага забулькала. И пошли сниматься шапки и креститься лбы.

— Веселей дело-то пошло! — сказал Сенька, подготовительно потирая руки, когда очередь дошла уже до его соседа.

— Как же можно…

Когда допивали последнее, пришли остальные четверо и, увидев, что тут уж кончают, в один голос вскрикнули:

— Ай, уж отделали мостик-то? Подождите, а мы-то!..

— Ждали уж… — сказал Сенька, принимая налитый стаканчик, — теперь вы подождите. Ну-ка, господи благослови, как бы не поперхнуться…

— Семеро одного не ждут, — сказал кузнец, следующий по очереди за Сенькой.

Когда выпили последнее, разливавший водку Николка-сапожник, опрокинув и приподняв бутыль, постучал по дну, как бы показывая всем, что кончено.

— Верно, Николай Савельич, без ошибки! — сказал Сенька.

И разговор пошел веселей.

Захар Алексеич, никогда не торопившийся с начатием дела, тут первый посмотрел, прищурив глаз на солнце, и сказал:

— Чтой-то солнце-то, знать, уже за обед перешло?

— Хватился, дядя, — сказал кузнец.

— Начинать, что-ли?… — сказал голос сзади.

Все молчали.

— Что ж начинать-то, — сказал Захар Алексеич, — начать начнешь, а до вечера все равно не кончишь. Нешто тут мало работы? Тут и землю копать надо, и дорогу ровнять…

— А щебнем-то еще хотели убить…

— И щебнем… Лучше уж в другой раз как следует сделаем, чем кое-как пырять, не хуже этих, что в первый раз строили.

— Правильно, Захар Алексеич. Эх, друг ты мой. Что там — мост, не видали, что ль, мы его?… А что выпили, — это верно.

Все поднялись, захватив с собой свои топоры и лопаты, и нестройной, но повеселевшей толпой пошли на гору к деревне.

— Ай с работы с какой? — спросил проезжавший в телеге навстречу мужичок, придержав лошадь.

— С обчественной! — отвечал захмелевший и отставший от всех Фома Коротенький.

В усадьбе Дмитрия Ильича Воейкова точно кончился праздник и наступили серые будни.

Вернувшись через два дня домой после того, как он накричал на Митрофана, Дмитрий Ильич вышел на двор и долго смотрел кругом. Как что было в момент его отъезда, так и осталось, а усадьба имела такой вид, точно она пострадала от землетрясения.

Митрофан тащил через двор бревно, подхватив его обеими руками под мышку. У него был такой вид, как будто он дотягивал из последнего.

Хозяин посмотрел на Митрофана; Митрофан посмотрел на хозяина, но сейчас же отвел глаза, очевидно, ожидая, что хозяин по обыкновению спросит: «Ты что делаешь?» А хуже этого вопроса для Митрофана ничего не могло быть.

Митенька заметил этот прячущийся взгляд Митрофана, почувствовал, что тот чем-то виноват, и решил его пробрать.

— Эй, Митрофан! — сказал помещик, как мог твердо и громко.

Митрофан удивленно оглянулся, как будто он и не видел, что хозяин вернулся и стоит на крыльце.

— Здравствуйте, барин, с приездом, — сказал он, сняв свою зимнюю шапку и встряхнув волосами.

— Здравствуй-то, здравствуй, — сказал хозяин, — а что, милый мой, у тебя за эти два дня ничего не подвинулось? Что ты тут делал?

Митрофан сначала высморкался и, утирая о завернутую полу руку, оглядывал некоторое время двор, как бы желая сначала подвести точный итог всему сделанному.

— Да, ведь, когда ж было делать-то? — сказал он, бросив полу и еще раз насухо утерев ребром ладони нос.

— Как когда?! — закричал возмущенно Митенька. — Времени у тебя, слава богу, целых две недели как начато.

— Да ведь это что ж, мало ли что две недели, — сказал Митрофан, бросив бревно и подходя к крыльцу, — а дела-то сколько!

И он обвел глазами двор.

— Сколько бы его ни было, а часть-то хоть какую-нибудь ты должен был сделать.

— Вот я и делаю.

— Ты делаешь, но я спрашиваю, что ты уже сделал. На дворе убрал? Дверь приделал? Ямы зарыл? — говорил хозяин, на каждом пункте загибая палец. — Сколько раз я тебе говорил ямы зарыть? Ну!

— Ямы я еще вчера хотел зарыть, делать было нечего; дай, думаю, зарою хоть ямы, что ли; что они на самой дороге, ночью пойдешь, еще, не дай бог, шею свернешь.

— Удивительное дело, что все ты только думаешь, — сказал иронически хозяин, — а дела — на грош нет. Если бы ты поменьше думал, то уж, наверное, все было бы сделано давно. Ты никогда ни одного дела не доведешь до конца, все только думаешь. О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? — спросил барин, прямо глядя на стоявшего внизу у крыльца своего верного слугу.

— Как об чем? — сказал Митрофан, не глядя на барина. — Мало ли…

— В том-то и горе, что ты мало ли о чем думаешь, только не о деле, которое делаешь. Пока у тебя за спиной стоят, ты делаешь, а как только отошли, так ты начинаешь думать, да еще за десять дел ухватишься, не кончив ни одного. Вот грачиные гнезда — почему-то половина сброшена, а половина осталась.

— Да это я ребятишек с Андрюшкой позвал помогнуть балясник раскачать.

— Хорошо, — сказал барин, — допускаю; а почему же этот балясник раскидан по всей дороге и до сих пор не убран?

— Не убран потому, что ямы надо было зарыть, — отвечал недовольно Митрофан, — сами приказывали.

— Да ведь ямы все-таки оказались не зарыты?! — крикнул Митенька.

Митрофан сначала ничего не ответил, потом сказал:

— Кабы одно дело-то было, так бы и знал, что к этому делу приставлен, а то везде — Митрофан: и по деревьям лазить — Митрофан, ровно я обезьян какой, и землю копать — опять я, — говорил Митрофан, взмахивая руками на каждом слове и кланяясь то в одну, то в другую сторону. — И то я от работы не отказываюсь, что мне сказано сделать, я всегда с моим удовольствием, а не то, чтобы как другой на моем месте плюнул бы и ушел (Митрофан выразительно плюнул). А я, слава богу, никогда не отказывался, потому ежели барин хороший, то для такого всегда рад. Вы нам, можно сказать, как отец родной, и мы тоже стараемся…

Митрофан попал на свою обычную линию самовосхваления, потом незаметно перешел к восхвалению барина, что у него всегда следовало неразрывно одно за другим.

Дмитрий Ильич, ожидавший, что Митрофан обидится, и вопреки всякой логике получивший от него наименование отца родного, почувствовал, что продолжать распекать Митрофана неловко и не хватает духа.

— Ну, хорошо, хорошо, я тебя не браню, только ты, пожалуйста, засыпь ямы, а то, правда, кто-нибудь шею сломает.

— Об ямах толковать нечего. Раз уж сказано — свято! Вот как у нас! — сказал Митрофан, сделав отчетливый жест рукой.

— Однако вот не засыпал до сих пор.

— Да что старое вспоминать, — сказал Митрофан, — мало ли что было. А после ям что делать?