Через три дня после бала Ирина проснулась рано и, лежа в своей комнате с открытыми глазами, смотрела на стену, на которой дрожал утренний узор от пробивающихся сквозь ветки сада лучей солнца.

Она видела странный и приятный сон. Еще в полусне она старалась не забыть его. И ей казалось, что она запомнила его. Но когда она проснулась совсем, от нее ускользнули все подробности и она помнила только что-то неопределенное, смутное, где самое главное и приятное было то, что она летала по воздуху, но не на крыльях, а одним внутренним усилием. При этом она испытывала такое острое и такое ясное наслаждение, что оно оставалось у нее несколько времени даже после пробуждения. И она, лежа, старалась еще и еще возобновить или продолжить это ощущение.

Под влиянием ли сна или просто случайно, она чувствовала себя необычайно легко. Взяв простыню и полотенце, она пошла купаться и на бегу обняла в коридоре и закружила няньку, схватив ее сзади.

— Ой, ну тебя, испугала до смерти… — сказала нянька, улыбаясь на свой испуг.

Ирина выбежала в сад. Блеск солнца, свежесть, прохлада в сырых уголках сада обрадовали ее, как неожиданность. Она была в том счастливом состоянии, когда ко всем людям чувствуется расположение, беспричинная любовь, хочется окликнуть, поздороваться и сказать что-нибудь приятное.

Она искупалась в свежей холодной утренней воде, потом прошла по бугру посмотреть, как бывало в детстве, цветет ли под рожью полевая клубника. И до сих пор ей нравилось забираться в густую, сыроватую от росы траву, и, разбирая ее руками, отыскивать большие белые или розовые с наплывами ягоды клубники.

Ирина даже заметила то место, где клубника цвела особенно сильно, — около дикой груши, — и, покрыв голову от жаркого солнца сырым полотенцем, пошла по меже между рожью к парку.

Когда она входила в прохладную тень боковой липовой аллеи, мимо которой, по другую сторону сухой канавы, проходила проезжая дорога, она вдруг увидела мелькнувшую за деревьями на дороге белую фуражку. Вскочила на канаву и, раздвинув руками ветки орешника, неожиданно встретилась глазами с Митенькой Воейковым, которого она мгновенно узнала.

— Вы?… — вскрикнула она весело, почти обрадованно, и перескочила через канаву, забыв снять с головы полотенце. Она подбежала к нему так просто, как будто они были давно знакомы. Она подбежала бы ко всякому в этом настроении с такой свободой и открытостью. Но с лицом и всей фигурой Митеньки у Ирины, кроме этого, связывалось впечатление о том чудесном вечере и ужине на рассвете.

— Как странно… Вы-то откуда взялись? — сказал Митенька, успев подхватить при прыжке ее руку и держа ее в своей.

— Я купалась. А вы?

— Мне вздумалось пройти пешком к Валентину Елагину, — сказал Митенька.

Они смотрели друг на друга с радостными улыбками, в которых было почти недоумение, — отчего так просто и хорошо они встретились, как свои. Как будто они, стеснявшиеся и даже избегавшие друг друга вначале, теперь сблизились за то время, какое не виделись.

— Как хорошо, — сказал Митенька.

— Удивительно! — ответила с веселым недоумением Ирина.

— А бал помните? — спросил Митенька, когда они, перепрыгнув через канаву, пошли по испещренной утренними тенями дорожке.

— Да как же нет! — сказала с порывом Ирина. — Я все помню, все до мелочей, — прибавила она, крепко сжав руки и сощурив глаза, как бы и теперь вглядываясь в подробности воспоминаний о бале.

— И рассвет?…

— Так вы тоже это заметили? Именно — и рассвет!..

— И ветку сирени?…

Ирина подняла брови, как при упоминании о предмете, о котором она как раз и не помнит.

— Ах да! У меня была ветка сирени.

— Ветка белой сирени… — сказал Митенька. — Нет, это удивительно, что ведь здесь совсем нет какой-то глупой влюбленности, — сказал он, — а это… это что-то так просто и хорошо, что — чудо!

— В том-то и дело! — сказала Ирина, кивнув с улыбкой головой, как будто в этом именно и была приятная странность этой встречи.

— Это все началось со сна… Я видела сон, — прибавила она, засмеявшись при виде удивленного лица, какое сделал Митенька, не поняв в чем дело.

— Какой сон?

Ирина рассказывала, идя по дорожке и оживленно повертываясь на ходу к Митеньке Воейкову.

— А! Это ощущение я знаю… Нет, но как странно, — сказал он, остановившись и с удивлением вглядываясь в лучистые большие глаза Ирины, которая несколько наивно и удивленно раскрыла их, еще не понимая, про что он говорит.

— Что странно?

— А вот то, что сейчас. Ведь мы уже не незнакомые чуждые друг другу люди, ведь совсем нет, а между тем мы видим друг друга только второй раз, в общей сложности пятнадцать минут говорим, значит, мы должны бы быть совсем чужие, только раскланяться издали и разойтись, вот что мы должны были бы сделать.

— Конечно!.. — сказала Ирина, засмеявшись и сверкая блеском своих оживленных глаз и свежим возбужденным румянцем щек.

— А это потому, что наша встреча совпала у меня с поворотом жизни на новый путь… Если бы не было этого поворота, я не узнал бы этого настроения и всего, что сейчас, потому что я избегал тогда людей, не поехал бы на именины и… пропустил бы рассвет. Я теперь встретился с людьми, и все оказалось совсем, совсем не так, как я представлял себе.

Ирина слушала его, перестав улыбаться и с видимым напряжением мысли, как бы старалась понять внутренний смысл его слов.

— Вы в новой полосе жизни? — спросила она нерешительно.

Митенька молча кивнул головой.

— И вам в той… в старой жизни, казалось бы, что в этом… вот в том, что сейчас у нас, есть что-то нехорошее, что помешает? — говорила уже смелее и решительнее Ирина, как бы напав на след.

— Именно — нехорошее и помешает, — сказал Митенька, удивившись ее чуткости.

— И что же оказалось?…

— Оказалось вот что!.. — ответил Митенька, взяв обе руки Ирины и держа их в своих руках. — Что это так хорошо, так просто и у нас совсем не то, что у других.

— Ну конечно, — сказала Ирина, — совсем не то! Я и рада именно этому. Я терпеть не могу этих ухаживаний, как будто на меня никак иначе смотреть нельзя. И это так скучно, потому что всегда у всех одно и то же.

— Вот это-то и противно, — заметил Митенька. — Поэтому я к вам и не хотел тогда подходить, мне казалось, что вы скажете мысленно: «И этот туда же».

Ирина весело рассмеялась.

— А я как раз потому и обратила на вас внимание, что меня немножко злило ваше равнодушие, что вы ходите один и не обращаете ни на кого внимания.

— Так я ни на кого и не обращал внимания? — спросил Митенька, испытующе посмотрев в чистые глаза Ирины, и увидел, как ее щеки быстро залились легким румянцем. Но она не опустила глаз и весело, открыто смотрела на него, как бы говоря своими глазами, что иначе это и быть не могло. И когда вышло наружу то, что тогда было тайной каждого из них, а теперь раскрылось, как маленькое признание с обеих сторон точно в какой-то невинной хитрости, от этого обоим стало только еще лучше.

— Но куда же мы зашли? Мне надо идти, — сказал Митенька, оглядываясь, так как они пришли в угол парка, к сырой каменной ограде.

— Вам на дорогу? Я знаю здесь щелку в ограде, — сказала Ирина.

Она вбежала в кусты и через минуту, раздвинув руками их зеленую чащу, позвала Мите-ньку.

— Вы уже идете?

— Да, надо идти…

Они стояли некоторое время в зеленой солнечной чаще. Он — со снятой с головы белой фуражкой, она — с полотенцем и простыней на плече, с дрожащими солнечными кружками на белом платье и на лице.

— После рассвета это самое лучшее утро в жизни у меня.

— И у меня тоже… — сказала Ирина.

— Что-то необыкновенное. Если бы кто-нибудь увидел нас здесь, он, наверное, истолковал это по-своему.

— О, конечно. Сейчас же! Они ведь иначе себе этого и представить не могут.

— А тут как раз все иначе… Ну, иду.

Митенька пожал Ирине наскоро руку, как близкому товарищу, с которым не нужно соблюдать никаких церемоний и этикета, и, пролезши в щель ограды, быстро пошел по дороге.