Князь, потирая колено, задумчиво покачал головой, глядя в окно, и уже другим тоном прибавил:

— Ну, идите, идите к нашей молодежи, веселитесь.

Митенька прошел ряд пустых комнат с картинами, портретами и тяжелой старинной мебелью. Ирины нигде не было. Он спустился вниз, заглянул на террасу, там стоял на столе потухший серебряный самовар с неубранной посудой и никого не было; хотел пройти в сад, откуда доносились голоса молодежи, но безотчетно повернул по коридору в зал, где он не был со времени бала.

Он вошел между колоннами и с забившимся сердцем увидел Ирину… Она, приложив ко рту свернутые в трубку нотные листы, задумчиво прогуливалась по широкому простору зала, глядя себе под ноги.

Когда тяжелая дверь зала, плавно отворившись, скрипнула, Ирина безразлично оглянулась. И вдруг глаза ее засияли изумлением и радостью.

— Наконец-то!.. — сказала она. Радость у нее вырвалась против воли, и сейчас же щеки ее залились сильным румянцем. — Ведь вы поехали куда-то… на Урал. Потом как будто вернулись. Но вас нигде не было видно. Где же вы были? — быстро, возбужденно говорила Ирина, глядя на Митеньку изумленно радостными глазами, которые у нее были широко открыты, точно она все еще не уверилась, что он здесь и стоит перед ней.

В лице ее скользила какая-то виноватая, признающаяся улыбка, и Митенька, уловив ее, почувствовал себя вдруг в сравнении с девушкой сильным, спокойным. Почувствовал, что ему добиваться любви и уверять в чем-то не нужно. И от этого ощущения сейчас же появилось выражение спокойной и даже снисходительной уверенности.

— Поехал и вернулся… — сказал он шутливо; но смотрел при этом пристально в глаза молодой девушке, как смотрит любящий человек после разлуки, точно стараясь узнать, заглянуть в душу, все ли в ней так, как было прежде. И, говоря это, он тихонько, не прося разрешения, взял из рук девушки трубку нот. И сам почувствовал, что в том, что он не попросил разрешения, а молча взял, было что-то, указывавшее на их близость.

— Почему не поехали?… Почему вернулись? — спросила Ирина, машинально отдавая ноты.

— Потому, что мне лучше было вернуться, — ответил Митенька, сам не зная почему, таким тоном, в котором как будто был какой-то тайный смысл, имевший отношение к Ирине.

Она подняла на него свои глаза. Он видел перед собой эти глаза, открытые, правдивые глаза полюбившей девушки, что-то говорившие ему, что-то спрашивавшие помимо слов, и понял, что свершилось. И если бы он сейчас притянул ее к себе и целовал в эти глаза, она отдалась бы этому поцелую смело, без страха и этим сказала бы бесповоротно всё.

Но Митеньке показалось неудобно целовать ее здесь, и он решил пока отложить и сделать это, когда они пойдут гулять.

— Совсем вернулись?

— Да, совсем… — сказал Митенька, покраснев от этого вопроса. Сказать правду у него не хватило смелости, и потом это испортило бы весь вечер.

— А почему лучше было вернуться? — спросила Ирина, взяв трубку нот у него из рук, точно эти ноты могли отвлечь его и помешать ему сказать то, чего ждала душа ее.

— Пока не скажу… — отвечал Митенька загадочно, прямо глядя ей в глаза.

Ирина еще раз продолжительно посмотрела на него и, точно догадавшись о том, на что намекал его тон, сейчас же опустила глаза.

— Пойдемте смотреть закат, — сказала она, бросив трубку нот на рояль.

Они вышли через террасу в сад, прошли по крупному песку дорожки мимо клумб и пошли по знакомой ему широкой средней аллее вниз к скамеечке.

Сквозь крайние деревья была видна вечерняя спокойная гладь тихой реки. От воды по стволам крайних деревьев шли золотистые радуги от солнца, низко отсвечивавшего в воде. С луга уже пахло вечерней сыростью и доносился приятный острый запах болотных трав. С поля высоко летели грачи на ночлег далеко растянувшейся вереницей.

Ирина села на скамеечку и оглянулась на Митеньку, как бы указывая ему место рядом с собой.

— Мы здесь сидели ровно неделю назад, — сказала она, улыбнувшись и подняв на Митеньку глаза. Она хотела, очевидно, сказать это как бы мимоходом, не придавая этому никакого значения, но улыбка и взгляд ее, когда она встретилась глазами с Митенькой, были виноватые, робкие, признающиеся…

Митенька улыбнулся, потому что ему показалось неудобно оставить ее слова без ответа, и сказал:

— Только тогда было днем, а теперь вечер.

— А что лучше — день или вечер?

— Ну, как можно спрашивать…

— Чем это так хорошо пахнет? — спросила Ирина, всеми легкими вдыхая в себя влажный воздух с луга и не глядя на Митеньку. — Я каждый вечер принюхиваюсь к этому запаху.

— Это болиголовом пахнет с болота. Я тоже очень люблю этот запах.

Митенька сидел около девушки и чувствовал, что между ними легло что-то новое, что не дает уже возможности просто, как прежде, по-товарищески прикасаться к ее плечу. Теперь каждое прикосновение — явное — должно было повести к тому решительному, что соединило бы их навсегда, а тайное или нечаянное заставило бы от волнения забиться сердце, как оно забилось у Митеньки, когда Ирина сейчас спросила у него, чем так хорошо пахнет, и при этом не взглянула на него, точно боясь, что взгляд ее скажет и спросит о другом…

Он близко от себя видел ее прическу и локон, качавшийся у раскрасневшейся щеки, и невольно думал, какое было бы счастье чувствовать любовь к ней, как к единственной, данной ему судьбой, в бурном душевном порыве взять ее и забыть с ней весь мир.

Но, во-первых, бурного порыва не было, а во-вторых, ему пришла мысль, что Валентин уже нашел покупателей и завтра явится за ним. Придется иметь длинный разговор, и будет неловко перед ним: взбудоражил людей с этой продажей, а теперь отказывается.

— А это какие птицы? — спросила Ирина. — Вот, над мельницей летят. — И она показала направо, нечаянно коснувшись при этом руки Митеньки.

— Это цапли. Нелепая какая-то птица, — сказал Митенька и в то же время подумал: что, если дотронуться, как будто нечаянно, до ее руки? То, что она не извинилась, коснувшись его руки, говорило, что это можно. Она наверное ждет от него слов любви. И как-то неудобно, что он не сказал еще ничего. Тогда он решил, что скажет, но только не здесь и не теперь, а тогда, когда они пойдут к дому.

Вдруг Ирина встала со скамеечки, несколько времени стояла молча, не оглядываясь и устремив взгляд вдаль. Потом повернулась к Митеньке и сказала:

— Пойдемте на верхний балкон, оттуда далеко видно.

— Пойдемте.

Митеньку втайне обрадовало то, что они идут туда, где, кроме них, будет еще кто-нибудь.

Обратно они шли уже с меньшим оживлением.

Взобравшись по узкой витой лестнице наверх и выйдя на балкон, они долго сидели, говорили о пустяках и смотрели с высоты балкона на расстилавшуюся за рекой вечернюю даль лугов с поднимавшимся туманом. Церковный крест за деревьями еще горел золотом заката, но на реке внизу уже лежала вечерняя тень. С деревни слышалось хлопанье кнута: очевидно, гнали коров с поля. Над рекой, над лугами и над самой усадьбой спускалась вечерняя тишина, и только откуда-то издали слышались заунывные, однообразные звуки тростниковой жалейки.

— Сколько простора кругом… А тишина какая… — говорила Ирина, сидя на плетеном диванчике рядом с Митенькой и опершись подбородком на руки, положенные на край деревянной балюстрады с точеными столбиками.

— Да, удивительная, — сказал Митенька и тоже положил локти на балюстраду.

Они сидели молча. Локоть Митеньки коснулся локтя Ирины. Он хотел было отодвинуться, но в этом было что-то такое волнующее, что он оставил локоть у руки Ирины, чего они оба как будто не замечали, поглощенные созерцанием красоты тихого деревенского вечера. Митенька чувствовал, как девушка при этом затихла вся. Иногда она, точно не замечая прикасавшейся к ней руки, показывала ему какое-нибудь причудливое облако над закатом, и от этого движения ее локоть яснее и определеннее уже с ее стороны прикасался к его руке. И Митенька при этом, как будто не преднамеренно, подавался еще вперед, навстречу этому движению.