Петруша, что-то давно уже сидевший с низко опущенной головой, при словах Владимира, точно спрыснутый живой водой, приоткрыл правый глаз и мутно осмотрелся, выпрямляясь на стуле.

— Ай, уж кончили? — спросил он у Валентина.

— Кончили, — сказал Валентин.

— Что ж скоро-то так?

Все, расстраивая стулья, вставали из-за стола; некоторые подходили к секретарскому столику и поглядывали на кипу листов протокола, как подходят рабочие к новой машине посмотреть, сколько они, благодаря ей, наработали.

— Много наговорили, Александр Павлович? — спросил Авенир.

— Пропасть, — отвечал Александр Павлович и хлопнул рукой по кипе листов.

— Главное, захватили сразу много. Я, голубчик, до того старался, что охрип и смокся весь, а то бы окургузили.

— Окургузили бы непременно, — сказал Александр Павлович, как всегда мило соглашаясь.

Павел Иванович вдруг вспомнил, что он забыл закрыть заседание. И, озабоченно-хмуро вернувшись с портфелем к своему месту, незаметно под сюртуком поддернул сзади свои широкие брюки и, нахмурившись, сказал:

— Объявляю заседание закрытым. Следующее заседание начинает конкретную работу в намеченном направлении.

— Браво! — крикнул Владимир и значительно подмигнул друзьям на дверь.

Владимир хотел было пригласить друзей к себе на дачу после заседания, но Валентин, отозвав его в сторону, сказал, что завтра он уезжает на Урал и ему не хотелось бы уехать, не простившись как следует. Поэтому он сегодня вечером сам устраивает пирушку у себя дома.

Приглашение получили: Авенир, Владимир, Александр Павлович, Петрушка, Федюков и Митенька Воейков.

— Так ты решительно завтра едешь? — почему-то тревожно спросил Митенька.

— Да, никак не позднее, — сказал Валентин, — а что?

— В таком случае мне надо тебе кое-что сказать… впрочем, это после…

— Говори сейчас.

— Видишь ли, я… я вчера решил… нет, лучше после скажу, — сказал Митенька.

Друзья простились и разъехались с тем, чтобы сегодня же в 10 часов вечера встретиться всем у Валентина.

Митенька Воейков, чтобы не возвращаться и не видеть перед собой развалин, на которые еще недавно смотрел с удовлетворением, как на расчищенное место для будущего, поехал к Левашевым, думая увидеть в последний раз Ирину.

«И все здесь, может быть, в последний раз»…

Его тянуло проехать к ней воспоминание о той легкости сближения, какая была между ними в прошлую встречу, с оттенком товарищеских отношений.

Товарищеские отношения к женщине не только не запрещались его прежним кодексом жизни, но даже всячески поощрялись, как вид отношений, единственно не пошлый.

С Ириной же у него завязались как раз товарищеские отношения. И потому они были для него совершенно новы, приятны своей неожиданной легкостью и естественностью, далекой в то же время от всего пошлого, то есть бывающего у всех людей.

Поехав между двумя белыми башнями ворот, Митенька подъехал к большому парадному подъезду с колоннами. Предводителя не оказалось дома. И, когда он стоял в знакомых просторных сенях с двойными стеклянными дверями, у белой лестницы наверх, на площадке послышался женский голос, который Митенька сейчас же с забившимся сердцем узнал… Это был ее голос, голос Ирины… Она, очевидно, не понимала из слов докладывавшего старого слуги, кто приехал, и шла вместе с ним. Через секунду ее каштановая головка с локонами показалась на повороте, и она, перевесившись немного через перила, взглянула вниз.

И сейчас же ее лицо, недовольное и непонимающее, осветилось радостным удивлением.

— Вот это кто?… Так скорей же, скорей! — крикнула она полушаловливо, полурадостно.

Митенька, торопливо сняв пыльник и бросив его на перила лестницы, почти бегом вбежал наверх.

— Я ведь одна сижу… и была такая злая… до отвращения… Ну, почему так давно не были? — спрашивала она, когда они, как два встретившихся наконец друга, поднялись на верхнюю площадку около большого венецианского зеркала с мраморными статуями в нишах посторонам и пошли по ряду высоких пустых комнат с огромными окнами и белыми дверями.

— Почему так давно не был?… — сказал Митенька, улыбаясь и глядя на Ирину с выражением, не зависевшим от его вопроса. — Почему давно не был?… Нет, это все глупости!.. — сказал он и, взяв руку Ирины, смотревшей на него с товарищеской лаской и некоторым удивлением при его последних словах, сжал ее и отбросил от себя.

— Ну, а что же не глупости? — спросила с веселым удивлением Ирина, идя рядом в своем легком клетчатом коротком платьице и желтых туфельках на высоких точеных каблучках.

— Не глупости то, — сказал Митенька, — что я презирал всех людей оттого, что боялся их и не умел с ними говорить, а сейчас я себя чувствую так, как будто приехал домой к своему, своему человеку, которому могу говорить все! И мне не нужно даже непременно говорить; я могу молчать, и это меня не будет стеснять. Вы понимаете?

— Конечно! — живо сказала Ирина с прежним выражением товарищеской близости и простоты.

— И главное, — продолжал Митенька, как бы не слушая ее ответа, а стараясь точно выразить то, что он чувствовал, — что здесь нет какой-то пошлой влюбленсти и ухаживания, а просто… просто великолепно оттого, что я в первый раз подошел и увидел, что это чудесно.

С Ириной Митенька чувствовал себя совершенно иначе, чем с Ольгой Петровной, которой мог нравиться и которую мог интересовать только мужчина сильный, хищный, разнообразно тонкий, может быть, даже не совсем понятный. Здесь же он чувствовал такую искренность чистоты и дружбы, что ему даже хотелось сказать что-нибудь такое, чего человек менее искренний не решился бы сказать.

— У меня в такой степени нет влюбленности, что я даже не думал о вас все это время, — сказал он, когда они дошли до углового кабинета с камином и темными обоями, с золотым багетом по краям. — Вот здесь на балу, кажется, играли в карты? — сказал он.

— Да, — отвечала рассеянно, перестав улыбаться после его предыдущих слов, Ирина. Она остановилась при входе в комнату, повернула голову к окну и, сощурив глаза, смотрела вдаль, точно вдумываясь в его слова. Два темных локона, слегка вьющихся, как и тогда, на балу, спускались у нее около щек. Митенька смотрел на них и старался почувствовать, как они, эти локоны, были недоступно-далеки для него тогда и как они близки теперь!.. Наверное, более, чем для кого-нибудь другого.

— А я — думала… — тихо сказала Ирина, не поворачивая головы от окна и как бы вдруг грустно притихнув.

Митенька испугался, что он своей искренностью достиг совершенно обратного тому, чего желал, и поспешно прибавил:

— Нет, конечно, и я думал, но не так, как… не так! — сказал он с усиленным ударением, надеясь этим выразить желательный для Ирины смысл.

— А как? — спросила она все так же тихо и не поворачивая головы. — Ну, какие же глупости я спрашиваю, — быстро спохватилась она, не дожидаясь ответа. — Идемте в сад.

Митенька взял ее руку и прежде, чем идти, посмотрел ей в глаза и крепко сжал ее руку, как бы вместо слов отвечая этим движением, открытым и сильным, на ее вопрос о том, как он думал о ней. И они, скользя по паркету, побежали обратно по тому же ряду комнат, потом вниз по лестнице, причем Митенька шагал редко, через одну и две ступеньки, а Ирина быстро перебирала каждую ступеньку своими острыми туфельками и смеялась, боясь запутаться и упасть.

У нее, как легкое облачко, сошло с лица то тихое сосредоточенное выражение, какое налетело было на нее от его слов, и она опять весело смеялась.

— У меня сейчас такое чувство, что если бы это было допустимо, я свободно бы говорил вам ты, — сказал Митенька, когда они, запыхавшись от быстрого бега с лестницы, шли по широкой, убитой кирпичом дорожке главной аллеи.

— У меня совершенно то же! — скачала с радостным удивлением Ирина.

Они шли, и оба удивлялись тому, что открывали в себе как раз то, что с общепринятой точки зрения было бы дико, недопустимо, но им сверх ожидания казалось так просто и естественно, что было радостно и приятно сознавать это. И Митенька Воейков невольно подумал, что ни один из светских молодых людей, наверное, никогда не был с Ириной так прост и близок, как он.