— Эх, сынки! Да пускай этта будет хоть овечья, лишь бы душа была человечья!

— Ну ты, бабка, даешь, курва! - ржали молодые люди. - Ты, видать, в царски годы в бардаке работала!..

У поэта кровь подступила к голове. Он резко развернулся и сделал нервное замечание:

— А ну - тихо! Вы не одни едете в автобусе! Не мешайте!

— Сердитый какой дядька! - с ужасом сказала бабушка. - Сердитый! Важный какой! Прости, Господи!

И вьюном скользнула на заднюю площадку, не желая участвовать в надвигающихся грозных событиях.

Пожалуй, и правильно сделала. Потому что молодые люди с наслаждением засверкали фиксами.

- Вася, молчи! Ты слышал, что тебе сказал товарищ? - говорит Коля Васе.

- Ништяк, Колян! - отвечает Вася Коле. - Я уже молчу, Колян! Да только я могу и еще кой-кому хавальник

завесить!

И при подобных словах из статьи Уголовного кодекса он еще и глядел на поэта в упор.

А у того в голову вместе с кровью поступило столько много раздражения, что он забыл всякую безопасность и завопил:

- Подонки! Фашисты! Вот из таких, как вы, Гитлер формировал свои легионы!

Коля и Вася сосредоточенно смотрели на расходившегося сочинителя, а потом занесли два чугунных кулака. Но им опускать кулаки не дали, ибо многие пассажиры стали кричать следующий текст:

— Перестаньте скандалить! Перестаньте скандалить!

— Ну погоди, заяц! Вот щас со скотовозки выйдем, так там и посчитаемся, - посулились, тяжело дыша, Коля с

Васей.

А пассажиры опять:

- Да перестаньте же скандалить! Тихо людям с работы ехать не дают! Действительно, скотовозку устраивают из "Икаруса", хулиганы!

А кто хулиганы - уж и непонятно.

И вообще - многое непонятно. Чего, например, так-то уж было орать-то? И тому, и тем, и этим? А?

Ну, в общем, дальше случилась поэтова остановка, он и полетел, а хулиганы, естественно, за ним.

- Стой, падла! - отвратительно кричали они.

Но поэт стоять не стал, а, наоборот, - сразу прибежал на летнюю эстраду Парка культуры и отдыха им. Семашко, где его уже ждали.

Поэт как увидел, что его уже ждут, то он сразу повеселел и сразу выпил два стакана простой воды. После чего сказал:

- Дорогие друзья! Слушатели и слушательницы! Молодежь! Вы собрались здесь ради одной нашей общей страсти, ради - Литературы! Что ж, пусть зазвучат стихи!

И стихи зазвучали, усиленные парковыми громкоговорителями:

Я плавниками приникаю

К российской искренней земле...

И дальше. До конца. Довольно длинное стихотворение про Добро, Зло и Родину. Что мы все должны ежесекундно делать Добро. А кто если ежесекундно не делает Добро, то он, значит, тем самым уже делает Зло. И себе и Родине. Родине в первую очередь, а себе - во вторую. Или наоборот- я сейчас уже точно-то уж и не упомню что-то... В заключение поэт объявлял себя крестоносцем Добра и всех вместе звал за собой в поход за Добро, обещая крупные и интересные сражения.

А наступал вечер. И лепестки парковых фонарей налились молочным светом, и в темных кустах шептались, и на синем небе высыпала звездная мелочь.

Поэт спокойно выслушал рукоплескания и посмотрел вниз. Впритык к эстраде стояли они, народ. Парни, девки, мужики, бабы, малы ребята.

Там же находились и преследователи его, Коля с Васей. Не стану врать, что они вытирали глаза кулаками, но они стояли смирно, с лицами сосредоточенными и одухотворенными. Они стояли, разинув рты, и было видно, что бить поэта они сегодня уже не станут.

Убедившись еще раз в силе печатного слова, поэт окончательно успокоился, прокашлялся, вытер платком мокрый лоб и с блеском закончил свое выступление.

Признания флейтиста

Как-то поздним вечером, сидя за стаканом сибирского вина "Вермут красный", один флейтист жаловался мне на свои беды.

А было их у него ровно столько, сколько и у всех других людей, плюс еще одна.

— Мне, конечно, плевать, что филармония мне не повышает ставку, - говорил флейтист.

— А эта женщина - кто же знал, что она окажется такой мелочной эгоистичной дрянью, - говорил флейтист.

— Но все это ерунда по сравнению с главным, - сказал флейтист и пригорюнился, как бы задремав.

Он даже закрыл глаза, но потом разлепил веки и прошептал:

- Я жирею.

И замолчал, глядя на меня с мольбой.

- Ну и что из этого? Все жиреют. Кто ведет сидячий образ жизни, тот и жиреет. Я у одной девушки видел на

кухне плакат. Там нарисованы калории. Сто лишних калорий в день, и через месяц ты будешь жирный как свинья.

Флейтист заплакал.

— Как свинья. Да! Да! Как свинья. Жирного человека всегда сравнивают со свиньей.

— Ну успокойся, успокойся! И охота тебе забивать голову такой ерундой? Сыграй-ка лучше Моцарта.

Но флейтист не захотел играть Моцарта. Он утер слезы и стал объясняться дальше.

- Ты, наверное, знаешь, что я и сам пишу музыку.

Мне стало неловко.

- Но ведь и ты знаешь - я в музыке ни бум-бум Мне б мелодия была, а остальное я не понимаю. Я не понимаю -

Гендель какой или Бетховен. Мне б мелодия была.

— Знаю, - флейтист выглядел величественно. – Знаю и уважаю твои воззрения. Не любишь Бетховена и не

люби. Правильно, что не любишь. Он - фашист.

— Ну уж фашист...

— Знаем мы его "Героическую симфонию", будьте спокойны, знаем, - злобно сказал флейтист. - И должен честно тебе доложить - самый настоящий фашист.

Бесполезно спорить с музыкантом. Я и не стал. А флейтист снова перешел на себя.

- Так вот - мелодии я и пишу. Как бы тебе понятней растолковать? Я не пишу длинную музыку. Я пишу мелодии. Свежие и несвежие мелодии. На сегодняшний день я имею сто четыре мелодии. Я мог бы сыграть их тебе, но ты все равно ничего не поймешь. Никто не понимает.

Я согласно кивнул головой.

— Так что - я пишу. Я пишу, пишу, пишу. А когда не пишу, то сразу же начинаю жиреть. Жрать и спать.

— По тебе незаметно, - сказал я.

— Ха - незаметно. А ты меня раздень и увидишь, что я уже весь окольцован жиром. И у меня брюхо растет. А все потому, что я нынче мало пишу. Я нахожусь в творческом застое.

— Сейчас застой, потом - постой, - якобы пошутил я. - Пройдет какое-то время, и снова начнешь.

Тут флейтист вскочил. У него упала табуретка.

— Нет! - вскричал флейтист. - Нет! Не буду! Я больше не буду писать. Я больше не могу. Мои мелодии никому не нужны.

— Как же так? - возразил я. - Я сам ничего не понимаю, но мне кто-то из московских ребят говорил, что твоя

музыка - это очень интересно.

— Мои мелодии никому не нужны, - твердил флейтист. - Да я и сам ненавижу свои мелодии. Я их не люблю. Я люблю есть. Я люблю пить. Я люблю спать Я люблю получать деньги из кассы. Я хочу жениться. Я не хочу писать.

— Так не пиши, - сказал я, начиная сердиться.

— А жир? У меня нарастает жир. Почему другие, кто ничего не пишет, - тощие и с одухотворенным светом

лица? А?

— А ты гимнастику делай, йогу.

— Пошел ты со своей йогой! Нет, брат, лишь одно мне есть на земле средство - писать, писать и писать.

— Послушай, ты разыгрываешь меня, что ли? - спросил я неуверенно.

— Куда уж нам, - горько вздохнул флейтист.

Он поднял табуретку. Он сел. Он намазал кусок белого хлеба толстым слоем масла. Он украсил бутерброд копченой колбаской и розовой ветчиной. Он положил в тарелку пять разварных картофелин и полил их мучной подливкой. Он и котлетку не забыл.

После чего потер нож о вилку и разлил остатки вермута.

- За искусство, - сказал флейтист, поднимая стакан.