Он поднял хоббитов и усадил на каменную плиту на высоте футов шести над полом, где они довольно удобно расположились, болтая ногами и потягивая энтийский напиток. Он напоминал обычную воду, ту самую, что они пили недавно из реки. Но теперь в ней чувствовался незнакомый привкус. Казалось, в нише повеяло напоенным запахами леса ночным ветром.
Напиток не замедлил оказать свое действие. Сначала Пиппин и Мерри ощутили тепло в пальцах ног. Потом жар стал медленно разливаться по всему телу, наполняя усталые мышцы силой и свежестью. Волосы на макушке чуть–чуть приподнялись и тут же стали расти, свиваясь в пышные кудри. Тем временем хозяин грота омочил ноги в каменном бассейне у входа, вернулся и выпил свою чашу одним глотком, зато таким долгим, что, казалось, ему не будет конца.
– Ах–ха, — вздохнул наконец энт, ставя пустую чашу на стол. — Гу–ум! Гм! Ну, теперь можно и поговорить. Садитесь на пол, а я лягу — не то питье ударит мне в голову и нагонит дрему.
Справа, у стены, в нише стояло широкое ложе на низких — не больше двух локтей от земли — ножках, щедро устланное сухой травой и папоротником. Древобород, слегка согнувшись в поясе, медленно склонился на ложе и вытянулся в полный рост, закинув руки за голову и глядя в потолок, на котором играли зеленые и золотые блики — словно лучи в солнечной листве. Мерри и Пиппин пристроились рядом, на подушках, набитых душистым сеном.
– А теперь рассказывайте, только помедленнее, — сказал Древобород.
Хоббиты не заставили себя упрашивать и повели рассказ с самого начала — а именно с того памятного дня, когда они покинули Хоббитон. История получилась довольно путаная — уж больно они горячились, перебивая друг друга и забегая вперед, так что Древобороду то и дело приходилось останавливать их и просить немного вернуться; а иногда он сам забегал вперед, пытаясь уяснить, что произошло в последние несколько дней. О Кольце хоббиты и словом не обмолвились, равно как и о том, что именно заставило их пуститься в путь и чего ради все было затеяно. Впрочем, Древобород как будто и не проявлял к этому особого интереса.
Зато его необычайно занимало все остальное, будь то Черные Всадники, Элронд, Ривенделл, Старый Лес, Бомбадил, Морийские Копи, Лотлориэн или Галадриэль. Древобород заставил хоббитов подробнейшим образом описать Заселье и все соседние с ним земли. При этом он внезапно задал странный вопрос:
– А энтов вы там, у себя, не встречали? Нет? Вы уверены? Ну… гм… не энтов, а… хм… энтийских жен?
– Жен? — переспросил удивленный Пиппин. — А как они выглядят? Похожи на тебя, наверное?
– Гм… Пожалуй, не очень… Впрочем, теперь я уже и сам не знаю, — признался Древобород, подумав. — Но ваш край, наверное, пришелся бы им по сердцу. Вот я и спросил.
Древобород много расспрашивал о Гэндальфе, да и на деяниях Сарумана заставил остановиться подробнее. Хоббитам пришлось крепко пожалеть, что они знают так мало: Сэм, правда, пересказал им все, что говорилось на Совете Элронда, но память у них оказалась никудышная. Но главное — оба прекрасно помнили, что Углук и его головорезы направлялись не куда–нибудь, а в Исенгард, и о Сарумане говорили не иначе как о своем хозяине и повелителе.
– Гм, гумм! — подивился Древобород, когда рассказ, описав круг, вернулся к битве роханских всадников с орками. — Вот так–так! Сколько новостей разом — и каких новостей! Вы мне, конечно, не все открыли, но так уж, видно, наказывал вам Гэндальф. Вижу, грядут большие перемены, но злом они для меня обернутся или добром — я в свое время узнаю. Корень и крона! Удивительное дело! Из неведомых глубин времени ни с того ни с сего всплывает маленький народец, о котором и в Списке–то не говорится, — и вот уже в мире объявляются Девятеро Забытых и выходят на охоту за этими малышами, Гэндальф берет маленьких незнакомцев с собой в поход, Галадриэль принимает их в Карас Галадоне как дорогих гостей, а орки гонятся за ними через все Дикоземье… Похоже, большая буря подхватила на свои крылья этих невеличков! Надо надеяться, она не выворотит их из земли!..
– А тебя? — спросил Мерри.
– Хм! Гу–ум… Великие войны никогда не задевали меня, это забота людей и эльфов. Пусть этим занимаются волшебники: будущее — их дело. А я не люблю думать о будущем. Я не сражаюсь ни на чьей стороне, ведь никто не сражается на моей — если вы понимаете, что я имею в виду. Никто не заботится о лесах так, как забочусь о них я. Даже эльфы нынче отошли от этого. Правда, эльфы до сих пор ближе моему сердцу, чем остальные: это они исцелили нас когда–то от немоты, а такого дара забыть нельзя, хотя потом наши дороги и разошлись. Но, конечно, есть в мире и такие твари, на чью сторону я никогда не встану. Что бы ни случилось — им я враг. Бурарум… — Древобород глухо, с отвращением рокотнул. — …Как их там? Ах да, орки — орки да их хозяева. Я, конечно, встревожился, когда на Черную Пущу пала тень, но потом эта тень перебралась в Мордор, и я надолго успокоился — до Мордора далеко, авось и обойдется как–нибудь. Но сейчас, похоже, подул восточный ветер. Как бы не настало то самое предреченное время, когда увянут и засохнут все леса!.. Старому энту не остановить бури. Ему остается только одно — выстоять или погибнуть. Но вот Саруман… Саруман — мой сосед, на его дела нельзя смотреть сквозь пальцы. Наверное, придется что–то предпринять. В последнее время я часто размышляю — как быть с Саруманом?
– А кто он, этот Саруман? — вмешался Пиппин. — Ты о нем что–нибудь знаешь?
– Саруман — волшебник. К этому трудно что–либо добавить. Откуда волшебники взялись и кто они такие — мне неизвестно. Они появились вскоре после прибытия Больших Кораблей из–за Моря, но Корабли их привезли или они пришли своим путем — как знать? Кажется, Саруман был среди них не последним. Спустя некоторое время — а по вашим понятиям, это случилось очень, очень давно — он бросил странствовать, перестал вмешиваться в дела людей и эльфов и поселился в Ангреносте, или Исенгарде, как называют этот замок роханцы. Поначалу Саруман держался тише воды, ниже травы. Но постепенно о нем заговорили. Говорят, он был избран главой Белого Совета, но доброго сделал мало. Может быть, сердце его уже тогда начинало склоняться ко злу? Впрочем, тогда он еще не причинял беспокойства своим соседям. Мне приходилось с ним беседовать. Одно время он частенько захаживал в мой лес. В те дни он был вежлив, всегда испрашивал у меня разрешения (по крайней мере, если мы с ним сталкивались) и всегда с охотой слушал мои речи. Я поведал ему много такого, до чего сам он никогда не докопался бы. Но откровенностью за откровенность он не платил, нет. Не припомню, чтобы он мне о чем–нибудь рассказывал. Шли годы, и он замыкался в себе все больше и больше. У меня и сейчас перед глазами стоит его лицо, хотя я уже много лет его не видел. Не лицо, а окно в каменной стене, изнутри наглухо закрытое ставнями… Но мне кажется, я догадываюсь, что он затеял. Он ищет Власти. На уме у него только и есть что железки, колеса и тому подобное, а все, что растет и дышит, ему безразлично, если, конечно, не может сослужить ему какую–нибудь временную службу. Но теперь ясно, что он к тому же еще и низкий предатель! Он связался с орками — с поганым орочьим племенем! Бррм, гу–ум! Мало того, он сотворил с ними что–то нехорошее, что–то страшное. Исенгардцы похожи скорее на людей, чем на орков. Злые твари, которые явились в Средьземелье во время Великой Тьмы, не переносят солнца, а питомцы Сарумана солнца не боятся — только скрежещут зубами. Хотел бы я знать, что он с ними сделал? Может, это искалеченные им люди? А может, он каким–то образом скрестил орков с людьми? Великое это зло, коли так!
В горле Древоборода глухо зарокотало, словно он проклинал Сарумана каким–то древним, неведомым проклятием, добытым из земных глубин.
– А я–то все дивлюсь — с чего это орки так осмелели и шныряют по моему лесу, когда им вздумается? — продолжал он, немного успокоившись. — Не сразу я догадался, что это проделки Сарумана! Он долго изучал потайные тропы в моем лесу, долго выведывал мои тайны — и вот творит теперь здесь бесчинства со своими головорезами. На опушках торчит множество пней — а ведь недавно это были совсем еще здоровые деревья! А то еще повалят ствол — и оставляют гнить. Обычные орочьи шутки! Но бóльшую часть деревьев распиливают на дрова, а дрова идут в печи Орфанка. Над Исенгардом теперь день и ночь поднимается столб дыма. Будь же он проклят, этот Саруман! Корень и крона! Я дружил со многими из тех деревьев[354], что погибли безвременной смертью от руки его слуг. Пестовал их с желудя, с орешка. Каждое из них шумело на свой, особый лад. Теперь их голосов уже не слышно… На месте поющих рощ остались только пни да колючки. Я молчал, терпел — и упустил время. Теперь все! Хватит!
