Они все еще смотрели назад, когда струи Серебряной влились в быстрые воды Великой Реки и лодки, повернув, устремились к югу. Вскоре белая фигурка Галадриэли превратилась в маленькую блестку — словно окно на дальнем холме, в которое нечаянно ударил луч заходящего солнца, словно дальнее озеро, увиденное с горной вершины, — хрустальная искра на необъятном земном лоне. Фродо показалось, что Галадриэль подняла руки в последнем прощании, и попутный ветер донес слова ее песни — далекой, но внятной и отчетливой. Песня была на древнеэльфийском языке, на котором говорили эльфы, жившие за Морем, и Фродо не понимал слов — понимал только, что прекрасная мелодия не несет утешения.

И все же — так всегда бывает с эльфийскими песнями — слова навеки запечатлелись у него в памяти, и много, много времени спустя он перевел их, как мог; это была эльфийская песня, и жителю Средьземелья трудно было понять, о чем в ней поется.

«Ах! Листья сыплются, как золото — длинные годы бесчисленны, словно крыла у деревьев! Долгие годы прошли, протекли, опустели, словно чаши сладкого меда в обширных чертогах за гранью Заката, за синим пологом Варды, где звезды трепещут, внемля песне ее, святой и державной. Кто же наполнит мой опустевший кубок? Возжигательница Варда, Королева Звездного Неба, словно тучи, руки свои подняла над Вечнобелой Горою, и пути погрузились в тень, а из серой земли, словно пенные волны, вздымается тьма, и сокрылись навеки в тумане алмазы Калакирии. Плачьте, живущие на востоке: Валимар уже не обресть вам. Прощай! Но может, ты отыщешь его в тумане? Может, хотя бы ты? Прощай!»

Варда — имя Владычицы звезд, которую эльфы–изгнанники зовут Элберет.

Река внезапно повернула; берега круто ушли ввысь — и Лориэн скрылся. Никогда больше Фродо не довелось ступить на землю этого благословенного края.

Все перевели взгляд вперед. Солнце ударило прямо в лицо, и путники на какой–то миг ослепли: глаза у них были полны слез. Гимли плакал, не таясь.

– Ничто не затмит в моих очах красоты эльфийской Владычицы, — сказал он Леголасу, сидевшему с ним в одной лодке. — Отныне я смогу называть прекрасным только то, что исходит от нее. — Он приложил ладонь к груди и воскликнул: — Зачем я только пустился в этот Поход? Скажи, Леголас! Что мог я знать о главной опасности, подстерегавшей меня на пути? Прав был Элронд: нам не дано было предугадать, что нам повстречается. Я боялся тьмы, боялся пытки, и этот страх не остановил меня — а оказалось, что опаснее всего свет и радость. Если бы я о том ведал, я никогда не отважился бы покинуть Ривенделл. Прощание с нею нанесло мне такую рану, что куда там Черному Властелину, даже если бы я прямо сегодня попал к нему в руки! Горе Гимли, сыну Глоина!

– Нет! — откликнулся Леголас. — Вернее, да! Горе всем нам! Горе всем, кто живет в эти закатные дни, сменившие дни прежние! Таков закон: те, чью ладью несет быстрый поток, обречены находить и терять. Но я считаю, что отныне ты благословен, Гимли, сын Глоина: ты отрекся от того, что тебе дорого, по доброй воле — ведь твой выбор мог бы быть иным. Но ты не оставил друзей, и самое меньшее, что ты обрел в награду, — память о Лотлориэне, навеки чистая и незамутненная; она не увянет и не пожелтеет.

– Может быть, — вздохнул Гимли. — Благодарю тебя. Слова твои, без сомнения, истинны. Но увы — они не согревают сердца. Не память нужна ему. Память — лишь зеркало, пусть чистое, как Келед–зарам, но все же зеркало — по крайней мере, так говорит сердце гнома Гимли. Эльфы, должно быть, видят мир иначе. Я слыхал, что для них память скорее похожа на явь, чем на сон. У гномов не так. Но не будем больше говорить об этом! Посмотри лучше на лодку! Не слишком ли у нас низкая осадка? Груза много, а течение у Великой Реки быстрое. Я пока что не собираюсь топить свое горе в ледяной воде!

Он взялся за весло и, следуя за головной лодкой Арагорна, направил суденышко к правому берегу, в более спокойную струю.

Так начался этот долгий путь вниз по реке, широкой и стремительной, — к югу, к югу, к югу. Горные леса тянулись по берегам, скрывая приречные земли. Ветер стих, воды неслись беззвучно. Ни одна птица не нарушала тишины. Солнце к концу дня затуманилось и белело на бесцветном небе, словно бледная жемчужина. Вскоре оно исчезло во мгле; наступили ранние сумерки, а за ними — серая беззвездная ночь. Много темных, тихих часов миновало, а лодки все плыли, держась у правого берега, в нависающей тени ветвей. Огромные деревья проносились как призраки, протягивая к туманной воде узловатые, изжаждавшиеся корни. Всем правили холод и скука. Фродо долго прислушивался к журчанью и хлюпанью воды среди корней и упавших стволов, что покачивались у берега; наконец голова его склонилась на грудь, и он заснул неспокойным сном.

Фродо проснулся оттого, что Сэм тряс его за плечо, и обнаружил, что лежит под высокими деревьями с серой корой, заботливо укутанный, в тихом лесном уголке на западном берегу Великой Реки Андуин. Ночь уже минула; за голыми ветвями брезжило тусклое серое утро. Неподалеку Гимли хлопотал над маленьким костерком.

Еще до того как начался настоящий день, снова пустились в путь. Нельзя сказать, чтобы членам Отряда не терпелось поскорее попасть на юг, наоборот — всех устраивало, что окончательное решение можно на несколько дней отложить — по крайней мере до Рауроса, до острова Каменец, а туда еще было плыть и плыть. Река несла их, и они покорились ей. Никто не горел желанием поскорее встретиться с опасностью, которая ожидала, впрочем, на любом из путей. Арагорн решил ввериться течению, а силы приберечь на потом — тем более что к этому склонялись и остальные. Тем не менее он настоял на ранних подъемах и следил за тем, чтобы лодки плыли до самого позднего вечера: сердцем он чувствовал, что времени мало, и догадывался, что, пока они прохлаждались в Лориэне, Враг не сидел сложа руки.

Но ни в этот, ни в следующий день они не заметили никаких признаков слежки. Томительные серые часы ползли без происшествий. На третий день земли вокруг стали меняться. Лес поредел и вскоре исчез совсем. Слева, на восточном берегу, вздыбились длинные, бесформенные холмы, уходившие вдаль, к горизонту, — бурые, бесплодные, словно опаленные пожаром, который не пощадил ни травинки. Это была неприветливая пустошь без единого дерева, хотя бы и сломанного, без единого камня, который дерзнул бы оживить эту унылую картину. То были Бурые Увалы — обширный, безжизненный край, лежащий между Южным Чернолесьем и скалами Эмин Муйла[302]. Какое бедствие выжгло эту страну — война или какое–то иное, неведомое злодеяние Врага, — не знал даже Арагорн.