– Это, наверное, как Старый Лес, там, на севере? — уточнил Мерри.

– Да, да, вроде того, только гораздо хуже. Я уверен, что там, на севере, задержалась тень Великой Тьмы и память о тех злых временах передается по наследству. Но в моем лесу есть и такие урочища, где Тьма пребывает доселе. Деревья там даже старше, чем я… Впрочем, мы делаем все, что можем, — например, не допускаем в лес чужаков и праздных гуляк, воспитываем, учим, ходим дозором, удаляем недобрые всходы. Мы — пастухи древесных стад. Правда, нас, старых энтов, осталось немного. Обычно с годами овцы уподобляются своим пастухам, а пастухи — пастве, только перемены происходят медленно, а овцы, да и люди, в мире долго не задерживаются. Деревья и энты уподобляются друг другу быстрее, ведь они неразлучны веками. Энты похожи скорее на эльфов, чем на людей: они не так заняты собой, как люди, и глубже вникают в чужие души. Но, с другой стороны, и с людьми энты схожи: эльфы не так быстро меняются, не так быстро приспосабливаются к переменам, не так легко меняют цвет. Но кое в чем мы превосходим оба этих племени. Мы постояннее, и ум наш задерживается на вещах дольше. Некоторые из моих родичей совсем уподобились деревьям: чтобы заставить этих сонь встрепенуться, потребовалось бы нечто из ряда вон выходящее. Говорят они теперь не иначе как шепотом. Зато у многих деревьев из моего стада ветви постепенно становятся гибкими, как руки. Многие из этих деревьев научились говорить. Начали это дело, конечно, эльфы: это они будили деревья, это они наставляли их в искусстве речи и сами перенимали у них язык леса. Прежние эльфы пытались заговаривать со всеми, кто жил тогда в Средьземелье. Но пришла Великая Тьма, и эльфы уплыли за Море или укрылись в тайные долины, слагая песни о безвозвратном. Когда–то лес простирался до самых Льюнских Гор. Фангорн был не более чем его восточной окраиной… Что это были за времена! Я мог шагать весь день, петь песни и слышать в ответ лишь свой собственный голос, возвращенный полыми холмами. Все леса были тогда похожи на леса Лотлориэна, только гуще, крепче, моложе. А воздух как благоухал! Иногда я по целым неделям предавался праздности, дышал, наслаждался и ни о чем не думал.

Древобород смолк. Он шел не останавливаясь, и хоббиты дивились тому, как неслышно он шагает. Старый энт снова что–то забормотал — сначала себе под нос, потом все громче и распевнее. Постепенно хоббиты поняли, что на этот раз Древобород поет для них.

Древобород кончил петь и замолчал. В лесу стояла мертвая тишина — ни звука, ни шороха, ни вблизи, ни вдалеке.

День постепенно гас, и среди деревьев сгущались тени. Наконец впереди замаячили крутые темные склоны: то были подножия Туманных Гор, зеленая подошва уходящего в поднебесье Метедраса. Река Энтвейя — или, вернее сказать, пока еще не река, а всего лишь ручеек — с шумом и плеском бежала навстречу, прыгая с камня на камень, а справа поднимался пологий склон, поросший травой, серый в слабом свете сумерек. Деревья на склоне не росли, и взгляду открывалось небо — а там, в озерах меж белыми краями облаков, уже плавали звезды.

Почти не замедляя шага, Древобород направился в гору, и перед хоббитами внезапно открылся вход в его жилище. По обе стороны от входа, как часовые у ворот, стояли два огромных дерева. Створок у «ворот» не было, но деревья тесно сплелись ветвями, преграждая путь. Старый энт подошел ближе. Деревья немедленно разняли ветви и вскинули их кверху. Листья встрепенулись и зашелестели — деревья были вечнозеленые и стояли в полном облачении, темном, чуть посверкивающем в сумерках. За порогом открылось широкое ровное пространство, служившее полом огромному залу без крыши, уходящему в склон горы. Стены зала чуть отлого поднимались вверх локтей на пятьдесят, а вдоль них тянулся ряд деревьев — чем дальше от ворот, тем выше.

Зал замыкала отвесная скала с небольшим полукруглым гротом у основания. Это была единственная «крыша», если не считать ветвей деревьев, которые в дальнем конце зала почти смыкались над головой, оставляя посередине лишь узкую полоску открытого неба. Над входом в грот, заслоняя его прозрачной водяной занавесью, падал с отвесной каменной стены серебряный ручеек, отделившийся от горного потока. Вода собиралась в большую каменную чашу у корней деревьев, переливалась через край и бежала вдоль тропинки обратно к Энтвейе, начинавшей отсюда свой долгий путь через Фангорнский лес.

– Гумм!.. Пришли! — объявил Древобород. — Мы примерно в семидесяти тысячах энтийских шагов от места, где встретились, но сколько это будет по меркам вашей страны, сказать не могу. Мой дом находится здесь, у подножия Последней Горы. Если перевести название — вернее, самое начало названия, — оно будет звучать как «Родниковый Зал».[353] Мне по душе это место. Тут мы сегодня и заночуем.

Перед сторожевыми деревьями Древобород поставил хоббитов на траву, и они вслед за ним прошли в арку ворот. Только теперь друзья заметили, что Древобород при ходьбе почти не сгибает колен, зато шаги у него получаются огромные. Ступая, он сначала зацеплял землю большими пальцами, действительно необычайно длинными и толстыми, а затем опускал ступню.

Древобород постоял немного под брызгами водопада, глубоко вздохнул, довольно рассмеялся и вошел в пещеру. Посреди нее стоял широкий каменный стол, — правда, ни кресел, ни стульев тут явно предусмотрено не было. В глубине ниши было совсем темно. Древобород поставил на стол два больших кувшина. Казалось, в них простая вода, но энт протянул над сосудами руки — и вода заискрилась: в одном — золотым, в другом — ясно–зеленым светом. В гроте стало светлее, и хоббитам показалось, что они сидят под кронами деревьев и сквозь пышную зеленую листву проникает солнце. Оглянувшись, Пиппин и Мерри увидели, что деревья, стоявшие вдоль отлогих стен зала, тоже стали светиться — сначала едва заметно, потом все ярче, пока наконец каждый лист не окаймила полоса света — зеленого, золотого, медно–красного, а стволы превратились в колонны, словно высеченные из какого–то фосфоресцирующего камня.

– Ну что ж, продолжим беседу, — сказал Древобород. — Наверное, вы хотите пить? Устали? Тогда отведайте вот этого!

В глубине пещеры стояло несколько высоких каменных жбанов с тяжелыми крышками. Одну из них энт поднял, вместительным черпаком зачерпнул какого–то напитка и наполнил три чаши — одну огромную и две поменьше.

– Это энтийское жилище, — сказал он, разводя руками. — Боюсь только, сидеть тут не на чем. Разве что на столе?